Андрей Мягков - Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина

Они сидели в просторной, заставленной книжными стеллажами комнате твеленевской квартиры уже около часа, но Сева никак не мог, при всем старании, боясь насторожить и тем более спугнуть хозяина неосторожными вопросами, выйти на нужную ему тему. Марат же Антонович то уходил в воспоминания о далекой юности — повествовал о школьных годах, о смерти Сталина, пришедшейся на его десятилетие, и связанной с ней всесоюзной истерией, то вдруг переходил к велосипеду «Турист», подаренному ему мамой якобы от имени отца… то мрачнел, замолкал неожиданно, заполняя паузы изрядными дозами коньяка, а время от времени и вовсе, формально извинившись, исчезал из комнаты, предоставляя посетителю свободу долгого одиночества. А когда уже с трудом сдерживая раздражение Мерин задал прямой вопрос о его сыне Антоне, подозреваемом в участии убийства Игоря Каликина, Твеленев и озвучил эту свою, по всей видимости, давно сформулированную для себя очевидность: с сыном встречается, но незнаком.

Начиналось же все вроде очень даже неплохо. Сева позвонил по телефону без всякой надежды на встречу, но неожиданно для себя услышал в трубке приветливый и, как ему показалось, даже радостный голос: «А вы собственно кто будете?» Он собрался было рассказать как можно деликатней и обстоятельней о цели своего визита, о том, какие детали произошедшей кражи квартиры ему необходимо уточнить в интересах самих же пострадавших, но абонент прервал его на полуслове: «У вас деньги есть?» Сева вопрос расслышал, понял, но все же переспросил: «Деньги?» — «Да, деньги, денежные знаки, банковские билеты, обеспеченные товарной массой и золотым запасом страны?» — «Не знаю — обеспеченные ли, но есть», — сострил Мерин, как ему показалось, весьма удачно. «Тогда приезжайте — расскажу все, как на духу, что знаю и чего не знаю. Захватите с собой бутылку коньяка, лучше — получше, договорились?» — «Договорились». — «Только знаки я отдам, когда смогу, а когда смогу — тогда и смогу, как говорится — бессрочный кредит. Осилите?» — «Я буду у вас через полчаса», — не стал углубляться в твеленевские условия работник уголовного розыска. «В таком случае вы мне уже нравитесь. Жду».

Через тридцать с небольшим минут Сева утоплял кнопку звонка квартиры № 6 дома 18 по Тверской улице с медной табличкой на дверях:

ТВЕЛЕНЕВ АНТОН ИГОРЕВИЧ

Композитор

Народный артист СССР

Лауреат Ленинской, Сталинской и

Государственных премий СССР и РСФСР

«Для удобства грабителей надо бы еще написать: „Обладатель скрипки Страдивари и прочих несметных ценностей, — усмехнулся про себя Мерин. — Как это понять: народный артист несуществующей страны? Все равно как заслуженный работник уголовного розыска Византии. Да и премии-то ему выдавали государства, давно канувшие в Лету. Ну что ж, во всяком случае главу семьи табличка характеризует достаточно ярко“».

Дверь перед ним распахнул невысокого роста пожилой человек в белоснежной рубашке и поношенном черном костюме. Приветливый, чуть насмешливый взгляд, изрезанные бороздами морщин впалые щеки, на высоком лбу небрежно разметались пряди негустых с проседью волос. Широким жестом, отступив в сторону, он указал гостю на тускло освещенную прихожую.

— Прошу милостиво, ждем-с и с нетерпением. Не вижу надобности скрывать — рад, очень рад и звонку вашему и, надеюсь, дальнейшему знакомству. — Марат Антонович небрежной украдкой оглядел пакет в руках Мерина и продолжил: — По голосу я вас представлял, признаюсь, гораздо старше, не ровесником, разумеется, но так что-нибудь плюс-минус под сорок. А вы… ну что ж, тем увлекательней интрига. Пожалуйста, вот в эту комнату, высоко именуемую в нашем доме моим кабинетом, проходите, располагайтесь, там все готово. — С этими словами он освободил мнущегося в дверях гостя от пакета.

— О-о! «Алые паруса»! У них «самопал» обычно покачественней, чем у остальных, неплохой магазин, но дорогой, собака. Проходите, я мигом. — Он ненадолго исчез.

В кабинете действительно было «все готово»: на огромном, заваленном бумагами письменном столе с самого краешку теснились два хрустальных бокальчика и тарелочка с какой-то не поддающейся с первого взгляда определению снедью.

— «Корвуазье» — это лучшее, что у них есть: не московская подпольщина — польская, можно пить. Хотя к Франции отношения не имеет. Сева, вы пили… позвольте, я буду называть вас без отчества?

— Конечно.

— Вы пили, Сева, французский «корвуазье»? Нет? Счастливый человек: у вас все впереди. Нектар! Неизгладимое впечатление. — Марат Антонович наполнил бокальчики коричневатой жидкостью. — Но 0,7, дорогой мой, — это очень дорого, прошу простить за тавтологию, я знаю, сколько это стоит. За знакомство? — Он выпил коротким залпом, не дожидаясь Мерина, удовлетворенно крякнул и, как Севе показалось, со стыдливой улыбкой налил себе еще. — Я, знаете ли, поздновато пристрастился к этому делу, много в жизни упустил, теперь вот наверстываю. Еще раз за знакомство. — На этот раз он поглотил влагу неспешно, неотрывно, маленькими частями.

Конечно, Мерину следовало разделить с ним компанию — большая бутылка для такого возраста — перебор, он это понимал, но, во-первых, пить с незнакомыми людьми он физически не мог, делал это в редчайших случаях и то, когда того требовала оперативная обстановка, а во-вторых, у него на сегодня было намечено еще много дел и подобное расслабление никак в них не вписывалось. Тем более что Марат Антонович с каждым бокалом становился все трезвее, разговорчивее и откровеннее.

— Сосико умер в 53-м, вас, Севочка, еще и в задумке не было, вы, простите, с какого года?

— С… 85-го, — не сразу соврал Мерин.

— Ну вот видите — и родителей ваших не было. А дед с бабушкой с какого?

— Бабушке скоро уже пятьдесят девять.

— «Уже», Севочка, в моем присутствии звучит, согласитесь, несколько неуместно. «Еще» пятьдесят девять — это куда ни шло. Значит, путем несложных расчетов по Малинину и Буренину — это в мои годы популярные авторы учебников по арифметике — ваша бабушка, когда Сосико помер, ходила под стол пешочком…

— Сосико — это кто?

— Сосико, мой друг, — это тот, при котором вам очень посчастливилось не жить: так моя мама Сталина называла. За это — донеси кто — могли посадить и расстрелять. А была она очень мудрая женщина. Он пятого марта окочурился, вернее — это народу пятого сообщили, а когда на самом деле — никто до сих пор не знает, сейчас появились свидетельства, что отравили его свои же прихлебаи, что очень похоже на правду, и неделю население медицинскими бюллетенями к «великой трагедии» подготавливали, очевидно, чтобы поменьше самоубийств было: он ведь почти в каждом доме отцом родным числился, иконой в правом углу висел. А у нашей семьи, — Марат Антонович внезапно замолчал, одним глотком осушил наполненный до половины бокал, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Когда продолжил, стало очевидно, что воспоминания даются ему нелегко: голос слегка дрожал, в интонацию закрались злобные, раздражительные ноты… — А у нашей семьи — под «нашей семьей» я подразумеваю маму, себя и больше никого, понимаете, Всеволод — ни-ко-го больше! Это только кажется, что семья у нас — пальцев на руках и ногах не хватит, а на самом деле, как говорится, «два человека всего мужиков-то: мама моя да я». Так вот у нашей семьи к этому всенародному отцу-потрошителю особые счеты: он через свой энкавэдэ проклятый маму в гроб вогнал и меня в человекообразные переквалифицировал. Вы хоть читали — что за зверь такой этот энкавэдэ?