Борис Рудаков - Камера смертника

Показания? Да… я начал их сразу давать… кажется. Понимаете, я был так обижен предательством людей, непониманием, негативным отношением их к себе, что отвечал, наверное, не очень связанно. Да, я не скрывал, что готовился и умышленно убил следователя. И объяснил почему. Для меня все это было большим стрессом, но теперь я припоминаю. Я даже охотно рассказывал, за что я ее убил. Из-за этих подонков, которые вместе со своими родителями подставили невиновного паренька.

И тут они ухватились за это – и сразу догадались, что это я убил Баранова. Или они уже знали наверняка? Гильза? Да, гильза там ночью на дороге, конечно, осталась, потому что я и не подумал, что ее надо подобрать. Ну и, понятно, эксперты определили, что колесо прострелено. Я и не упирался.

А потом допросы на какое-то время прекратились. Я подолгу лежал в камере на жестких нарах и ни с кем не разговаривал. Со мной там сидели уголовники, но они, по-моему, меня побаивались. Вообще-то, меня все боялись. И следователь у меня был здоровый молодой мужчина, и на допросы меня привозили в наручниках. И во время допроса за спиной стояли конвоиры. Понимаете, как это было обидно? Как будто я им враг, как будто я всех вокруг готов убить! Это страшно, когда тебя не понимают.

И я взахлеб стал говорить, когда допросы возобновились. Я говорил о подлости, которую совершили в отношении невиновного парня, я говорил об убитом мною Баранове, о том, что таким, как он, нельзя жить на свете. Что как раз они опасны для общества, а не я. Но со мной разговаривали так сухо и так официально, что я быстро осознал все. Никто меня тут не понимает, меня осуждают, понимаете, осуждают! Это было так чудовищно, так нелепо… Я не рассчитывал, что ко мне побегут с цветами или бросятся на шею. Ведь закон есть закон, а я для него все равно преступник. Но ведь эти оперативники, этот следователь, эти охранники из следственного изолятора, ведь они-то должны понять, почему я это совершил. Но никто этого не понимал и не старался понять. Хоть взглядом, хоть ободряющим жестом!

Мне стало так горько и одиноко, что захотелось завыть. Горечь и обида душили меня днем и ночью. Я стал постепенно замыкаться, отвечать односложно. Я перестал ждать признания или хотя бы сочувствия. Я вообще перестал ждать чего-либо. Я просто очень устал. Потом меня стали спрашивать про убийство капитана милиции. К тому времени я уже потерял интерес ко всему и даже не удивился, что в этом убийстве подозревают меня. Но потом я вспомнил Ирину и воспрянул духом. Я хотел всем рассказать, всех убедить, что этот капитан был негодяем из негодяев, но не успел. Мой следователь, оказывается, сам до всего докопался и без моих подсказок.

В один прекрасный день они привели ко мне Ирину. Я обрадовался, но когда увидел ее глаза, то сник. В этих глазах был не только страх, она не просто боялась меня – она смотрела на меня как на чудовище. Это было до такой степени жутко сознавать, что у меня на глазах выступили слезы. Как она могла! После того что я для нее сделал…

Ирину допросили; из нее вытянули все, что между нами было, включая и ту близость. И я слышал, как она отвечала, как она объяснила, что пожалела меня, что у меня были глаза очень несчастного человека. Я ловил ее взгляд, но Ирина не хотела встречаться со мной взглядом. Она так и ушла, не посмотрев на меня. И после этого допроса мне стало плохо. У меня помутилось в глазах, все куда-то поехало. Позже я очнулся и увидел рядом с собой женщину в белом халате.

Потом я несколько дней лежал в санитарном блоке СИЗО и меня не трогали. Затем мне сказали, что у меня просто был нервный срыв и что мое сердце вполне здорово и не вызывает опасений. И меня снова перевели в общую камеру. Уголовники попытались оказать свое покровительство, когда узнали, что на мне, помимо следователя, висит еще и «гаишник», но потом отстали. Я вообще перестал реагировать на окружающий мир. Мне не хотелось говорить, не хотелось никого видеть. Я лежал как бревно и думал только о жене и маме. Единственные близкие мне люди оставались там, за стенами. Я их ждал, я их любил. Все, что я совершил, я совершил в том числе и для них. Но они никак не приходили. А я не спрашивал о них.

Психиатрическая экспертиза? Да, конечно. Меня возили в какую-то клинику. И приборы какие-то подключали, и беседовали со мной там какие-то люди. Наверное, это и была экспертиза. Разумеется, меня признали вменяемым. Происходило это тогда, когда меня уже начала одолевать апатия. На вопросы я отвечал спокойно, немного равнодушно, потому что уже порядком устал от этих вопросов. И рассказывал об убийствах так же спокойно, почти равнодушно. По привычке я старательно обосновывал их. Это мне, несмотря на мое состояние, было еще сделать легко, потому что к тому времени я уже столько всего передумал, что фразы произносились почти автоматически.

Потом мне предъявили доказательства того, что я убил врача из роддома. Следователь был очень горд собой, рассказывая, как он на меня вышел, как узнал, что моя жена потеряла во время родов ребенка и что в те сутки дежурила именно эта врачиха. А мне было уже все равно, мне было уже наплевать на всех них. Общество меня предало, отвернулось от меня. Только глубоко-глубоко в груди еще теплилась надежда, что все те, кто занимался мной сейчас, кто узнал мою историю, со временем поймут, что мной двигало; осознают, что я не мог иначе. Осознают и постараются мне помочь. И Ирина в том числе. И тот мужик, который держал меня на земле после убийства следователя. Ведь это так несложно – понять меня! Ведь не могут же все вокруг быть негодяями, мерзавцами, подонками. Только они могут меня бояться, ненавидеть, осуждать. Ведь все честные, порядочные люди должны меня не только понять, но и отнестись ко мне с сожалением. Даже Оля, даже мама. А они ведь так и не навестили меня в изоляторе за эти месяцы. А я так и не попросил передать им весточку, задавленный своими обидами.

А потом меня пожалели – и все-таки сказали. Мама умерла месяц назад от сердечного приступа. Ее пытались спасти, сделали операцию, но говорят, она не хотела жить. Значит, целый месяц я ее ждал, а она была уже мертва. Она ушла, не поняв сына, не пожалев его, стыдясь его. Это было горько, это был конец… Вы когда-нибудь переживали смерть матери? Единственного оставшегося на свете родного человека. Вы когда-нибудь осознавали, что она не просто умерла, а что с ее смертью у вас отрезали большую часть вашего прошлого, самую дорогую, теплую часть вашей жизни? Ведь с матерью связано детство, юность. Мать – это ваша беззаботная жизнь, полная нового, приятного, доброго. Была мать, и вы всегда могли прийти к ней, поплакаться, пожаловаться, поделиться, попросить помощи. И вы всегда были уверены, что получите то, зачем пришли. Но она умерла, а значит, на всем свете больше не осталось человека, близкого вам во всех отношениях. Теперь все оказалось отсечено безжалостно и, самое главное, навсегда. Безвозвратно. И только в этот миг понимаешь, что жизнь твоя кончилась, а остается только доживание среди абсолютно чужих людей. Никто из них не будет столь бескорыстным и столь любящим тебя, как твоя мать!