Андрей Мягков - «Сивый мерин»

Та шарахнулась от него в сторону.

— Спроси у Серёжи, — настойчиво повторил работник уголовного розыска.

«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция Новослободская».

Сева сорвался с места, с трудом протиснулся в закрывающиеся уже двери и бегом устремился к эскалатору.

Тьфу ты, Господи, ну конечно!!! «…спроси у Серёжи, я его давно не видел!»

— Понимаете, Юрий Николаевич! Я ЕГО ДАВНО НЕ ВИДЕЛ. Понимаете?

— Не очень, — признался Скоробогатов, — ты не волнуйся.

— Давно не видел — это не к Сергею относится. Молин не мог его давно не видеть: за последний год, как только Евгения переехала к отцу, тот бывал у них каждый день — это мне консьержка поведала. И вечером он ждал его: «Вечером придёт Серёжа, посидим по-семейному». Понимаете? Между ними была пауза!

— Между кем?

— Между ними! Между «Серёжи» и «Я».

Скоробогатов встал из-за стола, подошёл к окну, поправил занавеску.

— Ты хочешь сказать…

— Ну конечно!! — Мерин так обрадовался сообразительности начальника, что начисто забыл о субординации. — Она что-то у него спросила, я не расслышал, шёпотом, а он говорит: «Спроси у Серёжи». Потом тишина. ТИШИНА! Вот она, пауза! А он говорит: «Я его давно не видел». Понимаете? Она спросила о ком-то!! Но совсем тихо, так что даже шёпота не было слышно. А он ответил, что давно не видел. Кого? О ком она могла спрашивать? Семья живёт замкнуто, ни с кем не общается, к ним никто не ходит, кроме тех, кто ухаживает за Молиным, а это раз-два и обчёлся: дочь и её муж. Ну и прорвавшийся в дом влюблённый пианист Серёжа. Всё! Больше никого. А Молин называет её «золотко», приглашает вечером «посидеть по-семейному», то есть давно и хорошо знаком. Значит, это пришла близкая подруга Евгении Молиной. А кого безумный старик мог «давно не видеть», если он тридцать лет уже и из дому-то не выходит? Никого, кроме мужа дочери, которого он действительно не видел около года. Значит, пришедшая и спросила о Дмитрии Кораблёве. А Дмитрий Кораблёв накануне ночью сгорел в собственной квартире — этого она не могла не знать: об этом, спасибо журналистам, вся Москва гудит.

Юрий Николаевич, Кораблёв жив.

Сгорел кто-то другой.

Нет, это был не сон. Дмитрий Кораблёв мог поспорить с кем угодно.

Отчётливые, легко узнаваемые звуки неспешной последовательностью коснулись слуха: лязг ключа, короткий всхлип щеколды «английского» замка, шорох открываемой входной двери… И шаги, немного, показалось, тяжеловатые, без присущей Женьке полётности, замершие у самого изголовья.

Наконец-то! Господи, благословенно будет имя твоё и дела твои во веки веков, Господи!

Теперь только надо сделать усилие, ещё одно, последнее, может быть, самое главное за всё время свалившегося на него кошмара — открыть глаза (всего-то!) и Женька — живая, счастливая, распираемая своей знаменитой загадочной улыбкой, возникнет во всём своём мертвенно-бледном великолепии на фоне аляповатых оранжевых штор.

Отчаянным усилием воли он на какое-то мгновение разомкнул, казалось, сросшиеся веки: в образовавшиеся щели бесцеремонно заглянули три незнакомых силуэта.

Он закричал, но голоса своего не услышал: вязкая горечь подступила к горлу, преграждая дорогу звуку.

— Кто вы? Где Женя? Она только что…

Голова его неожиданно дёрнулась, заходила из стороны в сторону, прикосновения он не ощутил, догадался по звуку: кто-то — ладонь об ладонь, аплодисментами — бил его по щекам.

Внезапно без светового перехода наступила ночь, стало совсем темно. Напряжение спало. Душная тревога ослабила удавку, пунктиром намечая робкие шаги к сознанию. Он услышал:

— Я приказал вам напугать до полусмерти. На-пу-гать! А не убить! Он труп на девять десятых. Мудачьё!

В пушкинском скверике было людно, Мерин бегом пустился огибать здание кинотеатра «Россия» в надежде найти на бульваре пустую скамейку, но, увы, тёплый майский вечер вывел на улицу и привёл в сидячее положение, казалось, всех жителей близлежащих районов. Люди тесно жались друг к другу, поглядывали по сторонам и ворковали, как пернатые на насесте.

Мерин расположился на чугунной решётке, сжал кулаки, не без труда принял излюбленную позу.

Так, следующая Катя.

Тут смущал, пожалуй, только обморок. Современная девка, не москвичка, многое успела в жизни. Цинизм процентов на девяносто напускной, конечно, но и не в пансионе благородных девиц воспитывалась. Про непорочность если и читала, то не удосужилась спросить, что это за зверь такой, а отсутствие интереса к горизонтальному общению с противоположным полом, похоже, считает нарушением законов общежития.

Откуда же такая чувствительность?

Тогда в кафе он едва успел подхватить её на руки. Подбежала официантка, заохала: «У нас всё свежее, клянусь — никто, никогда, оливье сегодняшнее, утрешнее…»

В подсобке Мерин положил Катю на стулья, расстегнул блузку, попытался сделать искусственное дыхание.

— Отойди, кобель, ты своё дело сделал. Беременная она, а не утопленница. Чего ты на грудь-то жмёшь? Не нащупался? — Яркощёкая буфетчица в грязном халате и белоснежном крахмальном кокошнике принесла невесть откуда взявшийся в этом заведении пузырёк с нашатырным спиртом, вату, тазик со льдом и с повадками многоопытного гинеколога принялась приводить пациентку в чувство. — Натрахаются, отведут душу и опять за водку свою ёб…

Ей очень хотелось высказать своё отношение к неограниченному потреблению алкоголя вообще и к водке в частности, но в это время Катя проявила признаки жизни и подобное откровение, видимо, показалось буфетчице несвоевременным. Она добавила только:

— Забирай, кобель. На руках до дома неси! Принцесса! И дыши в сторону, забулдыга. Скоро мы от вашего перегара все подохнем к… матери, — и она не стала таить, к какой, по её мнению, матери мы все скоро подохнем.

Обморок, к счастью, оказался неглубоким. Они с Катей посидели ещё минут двадцать на лавочке, потом она попросила проводить её до общежития.

— А то боюсь одна не дойду.

Практически всю дорогу молчали — две-три ничего не значащие фразы. Катя как-то сникла, сгорбилась, держала его под руку, будто опиралась на костыль, бледная, губы синие — ни дать ни взять — старуха. Куда что подевалось.

Конечно, всё это можно отнести за счёт неожиданности: только что лежали в одной постели, занимались любовью и вдруг — на тебе — нет его, да не просто нет, не умер, а сгорел. Виноват здесь он, Мерин, никаких сомнений, надо было как-то подготовить, но кто же знал, что за показавшейся ему непробиваемой стеной притаилась эдакая чувствительность.

Расстались у общежития ВГИКа. Катя дала телефон дежурной, сказала, как её можно найти.