Андрей Мягков - «Сивый мерин»

— Не спорь, Юра, ничего я не преувеличиваю. Помолчи лучше. Зарылся в своей мастерской и молчи, если совсем не в курсе. Славик, там есть ещё? Капни, пожалуйста. Спасибо. Отойди, Юра, я сама знаю, когда мне хватит. За собой следи.

— Господа, послушайте, это же Бах всё-таки…

— Закуска на кухне, там что-то должно быть. Соня!

— Она не ангел, ваша Молина, поверьте мне, она при живом Кораблёве ещё двоих держала…

— Что значит «держала»? Идиот!

— А то и значит. Думаешь, они разошлись, она что — год по монастырям ходила? Это только в сказках бывает про Белоснежку и семь гномов. А в жизни знаешь, что бы с ней было?

— С кем?

— С Белоснежкой.

— Идиот.

— Она бы с каждым гномом по семь раз на неделе.

— Ну и что? Сразу убивать, что ли?

— Почему сразу? Он год терпел.

— Да ладно, слушайте его, он по себе всё: каждой бабе под юбку норовит…

— Не надо делать мне рекламу…

— Идиот.

— Слушайте, можно потише наконец? Это же Бах всё-таки. И Гелевич, между прочим, тоже не последнее говно.

— Соня, я просила пожрать что-нибудь! Нет?

— Пора тебе, Ветка, передислоцироваться — не умещаемся.

— Не говори. Куда только? Колонный зал, разве что?

— А между прочим — не вижу юмора: не самые плохие люди встречаются, скажи, Коль…

— Не место красит человека…

— Это что-то из жизни кошек?

— Сенечка, ну что — удалось?

— Господа, какая рифма к «времени»?

— «Времени»? Минуточку… Темени. Семени. Бремени…

— Помолчи лучше.

В углу под пальмой кто-то громко заплакал. Компания притихла на время, только стройная дисгармония баховских аккордов продолжала заполнять пространство вырывающимися наружу всхлипами.

— Димочка! Дима-а-а! Господи, что же это, за что, Дима-а! — доносилось из угла.

— Кто это?

— Не знаю.

— Она с кем пришла?

— Соня! Со-ня!! Там в розовом холодильнике валерианка, принеси, пожалуйста.

— Надо как-то помочь, может быть — доктора?

— Окстись — доктора. Нормальная истерика: ей, видите ли, хуже всех. Лекарство изобретено до нашей эры: не обращать внимания.

— Альтман, ну что, написал?

— Да вроде…

— Я объявляю. Внимание. Минуту внимания. Прошу тишины. Семён Альтман — на смерть Дмитрия Кораблёва!

И опять зал затих, на этот раз выжидающе-почтительно. И снова великий композитор оказался кстати: аккорды сопровождали слова, поднимая их над обыденностью и унося в вечность.

Аплодисментов не последовало, только кто-то, не совладав, очевидно, с эмоциями, в полной тишине коротко сказал: «Браво!» И тут же в углу заходила ходуном пальма.

— А-ааа-аа-ааааа! Ди-ии-ма! Пустите меня, пустите, я хочу к нему, туда, а-аа-ааа! Ди-маа-аа!

Общество пришло в движение, ещё несколько человек ощутили в себе непреодолимое желание очутиться где-то не здесь, а там, поднялась даже некоторая паника и Катя поняла, что это тот самый момент.

— Послушайте! Але, эй! Але-ооо-ааа! Послушайте-ее-еее!!!

Не без труда ей наконец удалось подчинить себе толпу: все как один развернулись в её сторону, за исключением Гелевича, который вместе с Иоганном Себастьяном Бахом невозмутимо продолжал свою медитацию.

— Послушайте! Какая смерть? Какое убийство? О чём вы говорите? Он жив! Жи-иив! Кораблёв жив! Понятно? Это уже доказано! Я из Угроза знаю, у меня друг там работает!

— …Господи, Сева, что тут началось! Я не могу тебе передать. Сначала все в один голос молчали. Можно так сказать?

— Даже красиво.

— Вот. Потом заорали — тоже в один голос, как резаные. Один на меня с кулаками: клянись, объясняй, доказывай… Жуть. Спасибо Филе — у него вот такой синяк под глазом — он повалил этого психа, тот его ногами. Тарелки, рюмки, бутылки — всё на полу в куски. Еле растащили. И опять все ко мне: как так — жив? Почему — жив? Мне даже показалось, что многие расстроились, что значит «жив», если столько выпито за упокой!

— А Нежина?

— Эта начала меня трясти — чуть голову не оторвала. Вцепилась, глаза бешеные, пальцы острые, как гвозди, и трясёт.

Катя с отчаянной ловкостью расстегнула на спине молнию, закатала блузку себе на голову, смело обнажила утыканную веснушками спину.

— Смотри, какие синяки. Видал? Потрогай!

Мерин уважительно погладил несколько синеватых припухлостей, спросил зачем-то:

— Больно?

— Ты прямо как врач. Ну — больно, ну и что теперь?

— Может, помазать чем?

— Ага. Слюнями. Застегни.

Этого Мерину делать никогда ещё не приходилось, наверное, поэтому какая-то часть дальнейшего Катиного рассказа прошла мимо его сознания. Пришлось даже переспрашивать.

— А Нежина-то что?

Катя возмутилась.

— Ты что, совсем что ли оглох, Сева? Я же тебе говорю: она меня трясёт и кричит: «Где он? Где он? Говори — где он?» Я говорю: «Не знаю». А она: «Не ври! Где он?» И всё сильней трясёт — сильная такая, я чуть не упала. Потом толкнула меня в стенку и бегом через толпу: «Пустите меня, пустите меня!» — к телефону. Я за ней — я ведь на задании, да, Сева? Теперь говорю дословно… Ты слышишь меня?

— Да, да, конечно.

— Нащёлкала какой-то номер — цифры я не успела заметить, только последняя — ноль, это точно. И говорит — дословно: «Вера, это Светлана. Дима жив. Это Вета, Вета Нежина». Помолчала, и опять: «Да, да. Тут баба какая-то, его знакомая. Говорит — от милиции знает. Точно».

Она перевела дыхание, смешно надула щёки.

— Вот всё. Запомнила слово в слово.

— Всё?

— Всё. Она трубку бросила, Нежина. Нет, потом она много ещё говорила. Плакала. Кричала. Ещё звонила кому-то — я ничего не могла понять: все орут. То — тихо, то — орут все: «Кто? Как? Почему?» Я чуть с ума не сошла — все ко мне: «Где Кораблёв? Кто убил? Где Молина? Как? Почему? За что? Кто сгорел?» Ужас! Даже музыканту этому досталось: стащили со стула — «Заткнись, — кричат, — со своим Бахом, из-за тебя ничего не слышно!» Но я, как ты велел: ни в зуб ногой. Упёрлась рогом — ни гу-гу. Не знаю и всё. Ничего больше не знаю. Молодец?

Она тщетно боролась с возбуждением — лицо раскраснелось, ноздри раздувались и подрагивали, как у только что выигравшей забег лошади.

— Молодец, конечно. Спасибо. С меня причитается. Называй.

— Ладно. Сочтёмся. Купи мне автомобиль, а то до общежития ездить далеко, ухажёры прохода не дают.