Шилпа Агарвал - Призрак бомбея

Оно все еще внутри, поняла девочка, нужно только внимательно вслушаться.

Авни и Гулу встретились еще один, последний раз, после того как он оставил ее на вокзале в тот роковой день. Гулу вернулся, бродил по платформам и звал ее. Вдруг навстречу выскочил разносчик чая, мальчик по кличке Псих, с чесоткой на ногах; раны гноились, хоть он и посыпал их белым бензилбензоатом.

— Эй, ты, — окликнул он Гулу, — она послала меня за тобой.

— Я никого не встречаю.

— Как же! — усмехнулся разносчик. — Она знала, что ты вернешься. И она тебя ждет.

Предчувствуя недоброе, Гулу пошел за мальчиком — мимо вокзала, на заброшенный задний двор, где на запасных путях ржавели товарные вагоны. Перед тем как залезть в один из них, он замешкался и со страхом всмотрелся в пустынный пейзаж. Когда Гулу еще был чистильщиком обуви, его друга Бамбаркара зверски изнасиловали в таком вот пустом товарняке.

— Где она?

— Здесь. — Мальчик подбоченился одной рукой, а другой аккуратно поставил на землю сосуд с чаем и легко запрыгнул в поезд. В темном пустом вагоне эхом отдавался приглушенный шепот.

— Где? — выкрикнул Гулу. — Я не вижу ее!

— Я здесь, — откликнулся из гулкой темноты приятно-скрипучий, призрачный голос.

Гулу протянул ладонь и в предвкушении пошел на звук. Она шагнула навстречу, тонкие руки обняли его, а нежные, пахнущие кардамоном губы поцеловали в рот.

— Уйди от них, — прошептала она и, проведя рукой по его груди, остановилась на талии. Штаны его упали. — Уйди от них ради меня. — Губы сомкнулись на его набухшей шишке.

Он скорчился и застонал, напрягшись от острого вожделения.

— Прости, — взмолился он, — я не могу просто так уйти. Куда мы подадимся, как выживем? Прости…

Внезапно она исчезла, и он стал хватать руками темноту, ощупывая зловонный воздух.

— Сходи на кладбище у моря, — приказала она — голос ее сделался холодным и далеким. — Посмотри на младенца… Лишь тогда ты поймешь…

Гулу рухнул на пол, задыхаясь.

— Она погибла не из-за меня…

Он цеплялся за голос, припадая к металлической обшивке.

— Это не было случайностью… Найди амулет, который повязали на шею младенца при рождении… Он должен был защищать его от злых духов, но не защитил от кое-чего пострашнее… Он отвалился еще до того, как девочку похоронили… Найди его… И найди ее…

Эти нашептанные приказания накатывались волнами, эхом отражаясь от стен и искажаясь. Гулу слепо кинулся на голос.

Сзади раздались душераздирающие крики разносчика чая.

— Авни! — позвал Гулу.

Мертвая тишина.

Вдруг его схватила потная рука.

— Пошли, — потребовал мальчик.

— Где ты был все это время? — спросил Гулу, встряхнув его. — Куда она делась?

— Пошли. Ты должен поступить, как она велела. — Разносчик спрыгнул на рельсы и жадно припал к чашке с кардамоновым чаем.

— Говори! — Мизинчик трясла Гулу за плечо, пока он мчался, как безумный, словно убегая от духа Авни, от жгучей боли в пальце, в руке, в груди. — Ты ведь сходил на кладбище?

— Ты знаешь? — изумился он, и «амбассадор» еще быстрее рванул вперед.

— Ты выкопал младенца!

— Нет, нет, нет!

— Да! Я знаю, что выкопал!

— Я не могу! — закричал Гулу, но лицо выдавало его поражение.

«Амбассадор» сворачивал то на одну полосу, то на другую, вслед им сигналили, взвизгивали тормоза.

— Ну как же ты не понимаешь? — молила Мизинчик. — Ты никогда не освободишься, пока не скажешь! Скажи — или она убьет тебя! Убьет меня — нас всех!

Секрет, который Гулу хранил целых тринадцать лет, жег ему язык, просясь на волю.

— Конец твоей истории! — заорала Мизинчик, и ослепительный ореол Авни опустился на них, точно смерч, будто закрученный спиралью вестник смерти. — ГЬвори! Сейчас же!

Мизинчик закрыла глаза, и на нее обрушилась стихия.

Все началось с песни — не древней, а той, где пересказывается древняя история. Она заканчивалась в Лахоре, приводя обратно в Пенджаб, на родину Мизинчика, к гробнице с надписью: «Если бы я мог узреть лик любимой хоть раз, то благодарил бы Господа до самого дня Воскресения». Гробницу построил безнадежно влюбленный принц, которому суждено было стать Джахангиром — Завоевателем Мира. Он полюбил танцовщицу, столь прекрасную, что ее прозвали в честь изысканного цветка граната — Анаркали. Любовь их была обречена: девушку похоронили заживо. Но эту историю увековечили на большом экране, в фильме «Мугхал-э-Азам». Гулу пропел строчку из заглавной песни «Раз я люблю, чего же мне страшиться?», и «амбассадор» вместе с пассажирами нырнул в водоворот правды.

В развилке древнего священного фикуса сидели две черные вороны и каркали друг на друга, словно ссорясь между собой, их крылья поблескивали в слабых лучах лунного света. Дерево без красных цветов и мясистых плодов росло за высокой стеной, и его тонкие ветки свисали сверху, маня к себе. Гулу стоял перед входом на индуистское кладбище и вспоминал мрачную историю царя Викрамадитьи, который нес труп вампира целых четыре мили до шамшана [214] Шамшан — погребальный помост из деревянных брусьев. на котором сжигают умерших. — места погребения на речном берегу, дабы избавиться от древнего родового проклятья. Вступив на шамшан в ту безлунную, ненастную ночь, царь увидел жуткое зрелище: волков, чья шерсть горела голубоватым пламенем, и огромных медведей, что раскапывали своими лапищами недавно похороненных. Злобные духи ползали по земле в красноватой мгле, толстые черные змеи шипели, раскачиваясь на голых ветвях, а гномы плясали над погребальными кострами. Грозный йог Шанта-Шил сидел посреди всего этого разгула, испачканный кровью и натертый пеплом, призывая Кали, богиню смерти.

От леденящей истории царя Викрамадитьи Гулу застыл перед воротами кладбища. Он еще раз глотнул самопального дару , прихваченного с собой. Он редко употреблял спиртное, с тех пор как поступил на службу к Маджи, и оно сразу ударило в голову, придав решимости. От страха мурашки побежали по спине, едва он проскользнул в открытые ворота, вспоминая слова Авни: «Посмотри на младенца. Лишь тогда ты поймешь».

Движимый любовью или безумием, но больше всего на свете желая вернуть Авни, Гулу сделал еще шаг и в страхе уставился на оскверненную землю. Огороженная стеной территория площадью два акра была покрыта черным щебнем, и битые камни торчали из многочисленных щелей. Из-за дождя замкнуло проводку, и флуоресцентные лампы, обычно освещавшие участок, мокли в кромешной темноте. Двое «неприкасаемых» бродили вокруг навесов крематория, где лежали покойники; рядом с каждым — по четыреста килограммов дров. Смрад от трупов, принесенных скорбящими сыновьями и братьями и кремированных в тот же день, уже наполнял воздух беспросветной тоской.