Елена Михалкова - Улыбка пересмешника

Он быстро взял себя в руки, кивнул ей, перевел взгляд на Матвея, и Татьяне захотелось закрыть мальчика собой, чтобы его не разглядели, не запомнили.

— Быстро, — сквозь зубы сказала она, но уйти не успела.

Данила Прохоров направился к ним. Испуг и растерянность исчезли с его лица, и он по-прежнему не сводил глаз с Матвея.

— Ну здравствуй, — хрипло сказал он, остановившись перед ними — высокий, выше Татьяны, загорелый до черноты, как цыган, несмотря на то, что стояло самое начало мая, с обветренными скулами и короткими усами над губой, придающими ему сходство с пиратом. В свои тридцать Прохоров выглядел старше — лет на тридцать пять, не меньше. — Давно не виделись.

— Здравствуйте, — вежливо поздоровался Матвей.

— Матюша, нам пора идти, — быстро проговорила Татьяна.

— Я по делам приехал. Ненадолго. — Данила присел на корточки перед мальчиком. — Тебя как зовут?

— Матвей.

— Матвей… А вы с мамой когда в Голицыно приедете, а, Матвей?

«Не говори! — мысленно взмолилась Татьяна. — Только не говори ему! Соври что-нибудь, а еще лучше скажи, что не знаешь!»

— Наверное, в самом начале июня, — солидно, по-взрослому сообщил Матвей. — Когда у мамы отпуск начнется, тогда возьмем дядю Лешку и приедем.

Прохоров поднял голову, уставился на Татьяну снизу.

— Значит, когда у мамы отпуск начнется…

— Еще не факт, — процедила Татьяна, холодея от ненависти к нему. — Может быть, мы к морю поедем.

— Мам, да ты чего! — возмутился Матвей. — Сама же говорила, что на море денег нет! Я хочу в Голицыно! Там…

Мать метнула на него короткий взгляд, и он осекся, как будто его задело острым краем ее ненависти. Что он такого сказал?!

— К морю — это тоже хорошо, — усмехнулся Прохоров. — Хотя у нас все-таки лучше. Так что приезжай, я тебе в лесу покажу дупло, где дятлы гнездо соорудили.

Теперь он обращался только к мальчику, подчеркнуто игнорируя Татьяну.

— А вы откуда про дятлов знаете? — заинтересовался Матвей.

— Так я тоже в Голицыно бываю. Последние шесть лет, правда, не приезжал, но в этом году обязательно приеду. Гнездо тебе покажу, если захочешь.

— Что, там и дятлята будут? — восхитился Матвей.

— Обязательно будут. Приедешь?

— Сто пудов!

— Вот и договорились. Ну, бывай. Мать не давай в обиду.

Он поднялся и зашагал к машине, не обернувшись на Татьяну.

— Мам, а что это значит — не давать в обиду? — затеребил ее Матвей. — Тебя что, кто-то обижает? А? Ну скажи!

— Нет, — выдавила она, провожая взглядом отъезжающий джип. — Никто меня не обижает, Матюша.

Она представила, как Прохоров несется на своем джипе по трассе, отчетливо вообразила «КамАЗ», вильнувший на встречную полосу, и груду железа, в которую превратится машина Прохорова, попав под его колеса. Она отдала бы двадцать лет жизни за то, чтобы стать ведьмой и иметь возможность насылать проклятия на людей. А еще лучше — просто убивать их силой мысли. Хотя бы одного. Только одного.

Сегодняшний день выдался солнечным и безветренным, и по дороге к родительскому дому я с удивлением наблюдала людей, кутавшихся в плащи и куртки. А они платили мне таким же недоумением во взглядах, которые бросали на мои летние хлопковые брюки и топ на тонких бретельках. Папа называет эти бретельки, а за ними и сами топики «лямочками». У него это звучит смешно и нежно: «А, опять ты сегодня в лямочках!»

Мои неразлучники, разбудившие меня с утра своей болтовней, умеют смеяться. Да-да, не удивляйтесь — они издают негромкие звуки, похожие на простуженный смех очень старого человека, радующегося тому, что ему отпущен еще один день жизни. Муж хохотал до слез, услышав их, и ушел на работу посмеиваясь. Я рада, что они привлекают его внимание.

Знаете, я классифицирую людей по смеху. Есть люди, которые смеются, как вода звенит в ручье — обычно такой смех свойственен стеснительным женщинам. Есть гогочущие, как гуси. Есть похрюкивающие — их очень много. Как ни странно, самым прелестным смехом, какой я когда-либо слышала, смеялась одна из самых глупых девушек, встретившихся в моей жизни. Я бы даже сказала, что она была набитой дурой. Но при этом смех ее был просто удивителен — заразительный, звонкий, переливистый, ну просто рассыпающаяся драгоценность, а не смех.

Мой муж смеется резко, словно выкашливая из себя звуки, и услышать это можно нечасто. При мне он расслабляется, к тому же я умею рассмешить его — не специально, так получается само собой. А моя мама смеется тихо, словно хитрая мышка, утащившая сыр из мышеловки и радующаяся своей ловкости. От ее смеха я сразу начинаю улыбаться во весь рот, и папа говорит, что я становлюсь похожей на мартышку.

Возле родительского дома я на секунду останавливаюсь, потому что мне кажется, будто привычный порядок их тихого двора нарушен. Но затем убеждаюсь, что все на своем месте: Викентий Степанович из второго подъезда висит на турнике, «пистолетиком» поднимая ноги в растянутых трико — ему скоро семьдесят, но он собирается прожить до ста десяти и «выглядеть в гробу бодрым старикашкой», как он сам говорит; тетя Света, прозванная детьми «Полбатонша» за любовь к сильно декольтированным платьям, выгуливает на поводке свою беспородную кошку; Ираида Карловна, кряхтя, рыхлит клумбы, которые она из года в год засаживает нарциссами, а те упрямо вянут — она уверена, что ей назло.

Помните песню «Биттлз» — «Элеонора Ригби»? Она и про этих людей тоже. Я здороваюсь с ними, а Викентий Степанович подмигивает мне и, спрыгнув с турника, показывает большой палец — это значит, что ему пришелся по душе мой сегодняшний наряд. Он у нас большой эстет, особенно если дело касается открытых женских плеч и спин.

По лестнице мне навстречу сбежал человек, которого я узнала еще на первом этаже по шагам, и мне захотелось проскочить мимо него как можно быстрее, а еще лучше — стать незаметной и слиться с чужой дверью. Но не получилось ни первое, ни второе. Максим Белоусов, которого я знаю как Макса, а его пациенты — как Максима Степановича, остановился, заметив меня, а затем стал спускаться неторопливо, словно считая про себя шаги. Я-то их точно считала. Он прошел пять ступенек, прежде чем встал возле меня и улыбнулся — но так, будто он совсем не рад меня видеть, вежливой холодной улыбкой.

— Привет, Алиса.

— Привет.

Максим — мануальный терапевт. Люди записываются к нему в очередь за месяц, потому что его огромные грубые руки — красные, устрашающего вида, в веточках лопнувших сосудов — умеют избавлять их от боли. Когда у папы заболела спина, Максим вправил ему позвоночник двумя нажатиями. Дело происходило при мне, но я даже не заметила, чтобы он что-то сделал: всего лишь дотронулся растопыренными ладонями до папиной спины, подержал так, а потом лицо у отца изменилось — расслабилось, будто потекло. «Ну вот и все, — сказал тогда Максим Степанович. — Не нужно больше тяжести на спор поднимать». И подмигнул мне, как будто знал точно, что именно поднимал папа. Маму, да. Вместе со стулом, на котором она сидела.