Михаил Демин - …И пять бутылок водки

– Сюда, – сказал Гитарист, – ко мне… И торопись, родненькая, учти: он мне позарез нужен!

Малина, как и обычно, шумела и пила всю ночь напролет. Было уже утро, – чистое и прохладное, – когда Роза прикрыла заведение, и шпана начала разбредаться.

Последним покинул притон Гитарист; он был не один. Рядом с ним шагал коренастый, приземистый юноша в распахнутом ватнике, в плоской кепочке, низко и косо посаженной на лоб.

– Значит, пиджак был в полоску? – настойчиво допытывался Гитарист, – это точно – в полоску? Ты не ошибся? Ведь ночь же была…

– Ну-к что ж, что ночь, – отвечал, ухмыляясь, парень в кепочке. – Я его как раз у самого фонаря прихватил.

Толкуя, они дошли до площади, миновали ее, попали на шумную, многолюдную улицу – и вскоре очутились возле городского парка.

Неподалеку от входа в парк находилось кафе; оно уже открылось, и Гитарист – глянув на стеклянную вертящуюся дверь – сказал, хлопнув спутника по плечу:

– Зайдем… Не возражаешь?

– Ну-к что ж.

– Кафешка, вообще-то, тухлая – для пижонов – водяры нет, пива нет, один коньяк, да и то не вволю. Но ничего, как-нибудь. У меня там баба есть знакомая, она расстарается! Хлопнем по стакану – прополощем мозги…

Гитарист, произнося это, толкнул дверь; ступил за порог – и тотчас же отпрянул, съежился, подался в сторону от дверей.

– Ты чего? – удивился парень.

– Мусора, – сказал, сворачивая за угол, Гитарист. – Начальнички из угрозыска. Вот, проклятые, чего они тут ошиваются – в эдакую пору? Люди на работу спешат, а они пьянствуют. Ах, расстроили они меня, огорчили. – Он скорбно заломил брови, тряхнул челочкой. – Ах, огорчили!

И потащил приятеля в переулок.

– Не-ет, айда в другое место! Мне с этими типами встречаться не с руки.

«Типы», огорчившие и расстроившие Гитариста, располагались неподалеку от входа, за угловым столиком. Один из них – бритоголовый и грузный, – неторопливо потягивал коньячок. Другой – сухощавый, вислоносый, с подбритыми усиками, – мелкими глотками прихлебывал кофе.

– Непостижимо, – сказал он, отодвигая пустую чашку. – Что стряслось с нашей молодежью? Она словно бы вся марафету нанюхалась – суетной стала, непонятной. Вечно дерзит, во всем сомневается, шумит – не спросясь… Взять хоть этого – нашего – ну, чего ему, в сущности, надо? Окончил университет, вступил на служебное поприще – так служи! Учись у старших, расти, живи себе не спеша! Сам живи и другим не мешай.

– Новая генерация, – натужно выдохнул бритоголовый. – Ты это, Наум Сергеевич, и сам небось знаешь… Твои-то собственные дети, они – как?

– Да как, – наморщился Наум Сергеевич. – Дерьмо, конечно. Впрочем, как и ваши… Помните? – Он прищурился, поигрывая чашкой, вертя ее в пальцах. – Вы мне жаловались – после Двадцатого съезда, помните? – прибежал ваш сын, стал подробности спрашивать. Что-то такое, хамское сказал… Упрекнул вас в том, что вы – парторг… Еще сечь его потом пришлось.

– Было, – пробормотал парторг. Залпом выпил и крякнул, потряс обвисшими щеками. – Ох, было.

– А все из-за чего? – сказал Наум Сергеевич. И крепко сжав кулаки – положил их перед собою на скатерть. – Все из-за этих разоблачений! Не будь их – ничего такого и в помине бы не было. Если б там – наверху…

– Ну, брат, – сейчас же сказал парторг, – это все не нашего ума дело. Им там, наверху, видней. – Он поднял широкую, пухлую свою ладонь. – Вот так… И – хватит! Давай-ка вернемся к делам.

– Дела, в общем, тухлые, – насупился Наум Сергеевич. – Савицкий, судя по всему, специально копает яму…

– Да. Тебе!

– Ну, ну, зачем же хитрить, – проговорил, усмехаясь, Наум Сергеевич. – Под угрозой – не один только я! Боюсь, как бы эта яма не стала нашей братской могилой.

– Ты, собственно, на что намекаешь?

– А вы, будто, не понимаете? – уже резко, напористо, не скрывая раздражения, заговорил Наум Сергеевич. – Все ведь предельно ясно! Если доберутся до меня, ниточка потянется и к вам, и еще кое к кому… Наверху – вы знаете – лишних скандалов не любят. Назначат комиссию, перетряхнут все старые дела. А там много чего имеется… И отвечать придется всем! Мне – за мои промашки, вам – за ваши. Так что, лучше уж играть в открытую и действовать сообща.

– Что ж, давай, – хрипло, медленно сказал парторг. – Давай – в открытую… – Он засопел, нагнул бугристый свой череп. Глянул исподлобья на собеседника. – Только ты успокойся, не кипятись, остынь.

И потом – помедлив, пожевав губами:

– У тебя есть какая-нибудь конкретная идея?

– Идей много. – Наум Сергеевич слегка развел руками. – Как и всегда! Но ведь вы же меня постоянно укоряете, вините…

– Ладно. Забудем. – Парторг разлил остатки коньяка по рюмкам; одну придвинул Науму Сергеевичу, другую поднял над столом. – Давай-ка – за нас! За дружбу! И вот что, брат. Будем-ка на ты. Без чинов, по-свойски.

И он коротким движением выплеснул коньяк в разверстый свой рот – в самую глотку.

Наум Сергеевич, погодя, сказал, опустошив рюмку, и легонько – кончиками пальцев – тронув подбритые рыжеватые усики:

– В общем-то, ты сам, надеюсь, понимаешь всю напряженность ситуации? Надо избавляться от этого интригана – убирать его с дороги.

– Игорек, – сказала Наташа, – объясни мне, пожалуйста: как ты стал вором?

Они опять лежали в полутьме, на жесткой соломенной подстилке. Игорь – навзничь, развалясь на соломе, Наташа – прильнув к нему, положив голову на жесткую его руку. Он жадно курил, отдыхая, поглаживая ее волосы. Говорить ему сейчас не хотелось – хотелось молчать. Вопрос застал его врасплох; шевельнувшись, он сказал – неохотно и медленно:

– Очень просто – как! Как все прочие.

– Но – почему, почему? Не все же ведь воруют.

– Это, милая, – от судьбы… У одних она гладко складывается, у других наоборот.

– Но даже и те, кто с трудной судьбой, очень трудной – я знаю таких – не все ведь стали преступниками! Многие трудятся, живут правильно, тихо.

– Ясное дело, – отозвался он, грызя мундштук и попыхивая. – На риск не каждый способен.

– А может, дело не в этом…

– В чем же, по-твоему?

– Н-ну, в чем, – затруднилась она. – В психологии, вероятно, в каких-то особых наклонностях…

– Ты что же, – он покосился на нее, – хочешь сказать, что у меня с самого начала были особые порочные наклонности?

– Ах, не обижайся, – шепнула Наташа и теснее прижалась к нему, прильнула, щекоча волосами его губы и ноздри. – Не сердись. Просто, мне жаль, что у тебя все так складывается. Вернее – не так… Ты мог бы жить, как другие, – свободно, легко, никого не боясь и не прячась… А то ведь это – кошмар!

– Э, брось, – пробормотал он досадливо. И заворочался, выпрастывая руку. – Кто это в наше время живет свободно, никого не боясь? При таком режиме…