Елена Михалкова - Алмазный эндшпиль

Моня дернул головой и словно проснулся. Некрасивая девица участливо наклонялась к нему и допытывалась, не нужно ли вызвать «скорую».

– Простите! – извинился Верман, с трудом обретая былую галантность. – Я немного не в себе! Но это уже прошло. Со мной все в порядке.

Девица понимающе кивнула:

– На работе проблемы, что ли?

– Именно! – с чувством ответил Моня. – Вы очень правильно поняли. Спасибо вам!

Она пожала плечами:

– За что спасибо-то? Счастливо, не болейте.

И потопала вперед, громыхая дурацкими ботинками по асфальту.

Моня некоторое время смотрел ей вслед, потом крикнул:

– Девушка!

Она обернулась.

– Девушка, вам очень идет это платье! Вы потрясающе выглядите! Верьте мне, старому человеку!

Издалека он видел, как некрасивое ее лицо расцветилось неожиданно прелестной улыбкой. Девушка взмахнула рукой и побежала дальше по своим делам.

А Моня Верман, кряхтя, залез в карман и вытащил телефон. Денег у него не осталось ни рубля: ребята Дымова выгребли все из его карманов, включая мелочь.

– Марецкая? – продребезжал он, когда ему ответили. – Они меня отпустили. Заберите меня!

Когда Антон привез Моню в салон, там его ждали и Яша, и Майя. Яшка, казалось, похудел за те дни, что не появлялся в магазине, и даже волосы у него потускнели. Он бросился к дяде, но на полпути смущенно остановился, и первой Вермана обняла Майя.

– Моня, как вы?! – она отстранилась, рассматривая его.

– Марецкая, ты так смотришь, будто я с войны вернулся, – беззлобно огрызнулся тот.

«Отчасти так оно и есть», – подумал Антон, поворачивая табличку «закрыто».

Он нашел Вермана в переулке за Старым Арбатом – тот сидел за столиком в кафе и покорно ожидал, когда приедет Белов и расплатится за его чай. Посмотрев на ювелира, Антон хотел доставить Вермана домой, но тот объявил, что командный пункт у них в «Афродите», поэтому он поедет только туда и никуда больше.

«Вот же упрямец, – подумал Белов с невольным восхищением. – Побывал в лапах у Хряща, а все равно бодрится».

У него еще свежи были впечатления от собственной встречи с Хрящевским, и он понимал, каково пришлось Верману.

– «Француза» отняли? – спросил он, когда они ехали в машине.

– А как вы думаете? – вопросом на вопрос ответил Моня. – Чуть с руками не оторвали.

Он нахохлился, сунул ладони под мышки и до конца дороги больше не проронил ни слова. А Антон больше ни о чем не спрашивал.

Теперь же Моню забросали вопросами со всех сторон:

– Что с камнем?

– Где Сема?

– Что тебе сказал Хрящевский?

Верман поднял руки, защищаясь.

– Тише, дети, тише! Что сказал Хрящевский, я воздержусь повторять при женщинах и детях. А что касается Семы, то он скоро должен прибыть. Господин Хрящевский пообещал мне, что его отпустят, и он не бросает слов на ветер!

– Они вас били? – тихо спросила Майя.

Моня вскинул голову и презрительно оттопырил нижнюю губу.

– Били? – переспросил он, высокомерно оглядев Майю с головы до ног. – Били?! Меня?! Да будет вам известно, Марецкая, – от возмущения он перешел на «вы», – что единственный способ договориться с Моней Верманом – это убедить его! В нашей семье никто не позволяет издеваться над собой! Все знают: попробуйте пригрозить Верману, и вы получите разъяренного льва! Бешеного быка!

– Неистового кролика, – еле слышно шепнул Яша.

Моня раздулся от возмущения.

– Никто! Никогда! Не смел поднять руку на Вермана! – негодующе воскликнул он. – У нас в крови мстительность обидчикам! Моей тетушке Рае из Одессы однажды угрожал один поклонник. Она отказала ему, хотя это был такой форсовый человек, что он мог купить всю Одессу и перевезти в саквояже на Брайтон-Бич.

– Так-таки всю? – раздался сзади ехидный голос.

Антон обернулся и увидел в дверях Сему.

– Может быть, и не всю, – согласился Верман. Он разливался соловьем и не заметил его появления. – Но за Киевский район могу ручаться. Так этот человек грозился зарезать себя и всю тетю Раю! И что, вы думаете, она ему ответила?

– Она ответила – зарежьте лучше моего племянника Моню, и я буду вся ваша? – предположил Сема.

На этот раз Верман подскочил словно ужаленный и обернулся.

– Дворкин! Боже ж мой, разве можно так пугать людей?!

Все окружили Сему, заговорили хором. На Дворкина, как и на Моню недавно, посыпались вопросы. Антон внимательно оглядел его: ювелир выглядел уставшим, но было непохоже, что над ним издевались.

– Все нормально? – спросил он негромко.

Как ни странно, из всех вопросов Дворкин отреагировал именно на его. Сема посмотрел на Белова и помолчал, словно взвешивая ответ.

– Да, – сказал он наконец. – Если не считать того, что мы остались без «Голубого Француза» и денег господина Краузе.

– Вы еще кое-что не учли. Завтра мы должны отдать двенадцать бриллиантов Хрящевского Аману Купцову, – дополнил Моня.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

В номере Генриха Краузе звучал Вивальди. Краузе любил легкомысленную музыку, а «Лето. Аллегро нон мольто» как никогда подходило к его настроению.

Генрих стоял посреди комнаты в одних кальсонах чудесного зеленого цвета, названного производителем «храбрый лягушонок». Он разминался.

Боевая стойка. Атака. Батман с воображаемым противником. Отступление – и немедленная контратака.

Генрих Краузе фехтовал. Только вместо рапиры в его руке была длинная тяжелая трость с резной ручкой. Он походил на танцора – поджарый, мускулистый, легко перемещающийся по комнате. Краузе гарцевал, отскакивал, набрасывался на противника и совершал обманные маневры. Он хитрил, отчаянно защищался и в конце концов безупречным уколом сразил врага.

Сделав выпад, Генрих вернулся в исходную позицию и поклонился. Бой был окончен. Краузе, как обычно, вышел из него победителем.

На бюро заиграл телефон, и довольный немец, утирая лоб, выключил Вивальди.

– Слушаю, – по-немецки сказал он.

– Господин Краузе? – спросил с сильным акцентом нежный девичий голос. – С вами желал бы поговорить Николай Хрящевский. Вы имеете время?

– Имею, – подтвердил Генрих, которому стало смешно.

– Так я соединяю вас с Николаем? – вопросительно сказала его собеседница, очевидно, не уверенная в том, что правильно поняла.

– Соединяйте, – разрешил Краузе.

В трубке что-то щелкнуло, но вместо одного голоса на линии образовалось два: низкий мужской, выговаривавший слова почти не меняя интонации, и тот же нежный женский. Мужской начинал, женский принимался переводить с середины фразы.

Озадаченный этой стереофонией, Краузе первые несколько секунд не мог сосредоточиться и понять, что ему говорят, тем более, что немецкий у переводчицы был слабоват. Но мало-помалу он уяснил, что его собеседник – московский предприниматель и коллекционер.