Валерия Вербинина - Девушка с синими гортензиями

– Луиза – это ваша жена?

– Да. Мы поженились уже потом, когда сыну исполнился годик, но я всегда считал ее своей женой. Другая женщина, конечно, не выдержала бы мои жалобы на любовницу и на то, что в театре она не дает мне сделать и шагу самостоятельно. Но Луиза всегда в меня верила. Не раз повторяла, что настанет день, и я стану звездой. И забуду все плохое, как страшный сон. Сама Луиза – круглая сирота, она говорила, что точно так сама в семнадцать лет начала жизнь заново, вычеркнув из памяти все унижения в семье дяди и тетки. И еще говорила, что самое трудное в жизни – стать самому себе господином и ни от кого не зависеть. Пока же я был рабом, Ева Ларжильер меня не отпускала. И тут у нее случился просчет: когда она согласилась, чтобы я сыграл в одной пьесе с Жинеттой. Мы с Лантельм и раньше знали друг друга, но вместе еще не работали. Пьеса с прежним исполнителем шла ни шатко ни валко, но мы поработали над ролями и выдали совершенно новую интерпретацию. По сюжету мы играли любовников, а так как у публики маловато воображения, все поверили, что мы играем хорошо, потому что у нас самих роман. Газеты стали много обо мне писать, и я впервые почувствовал, что такое настоящая известность.

– Какой вы запомнили мадемуазель Лантельм?

– Жинетта была совсем не такая, как Ева. Она была беззаботная, по крайней мере внешне, и щебетала без умолку, как птичка, когда находилась в хорошем расположении духа. У нее было больше живости, чем собственно таланта, и еще больше обаяния, но с публикой она творила чудеса. Старые рецензенты то и дело вспоминают при возобновлении пьес, как она когда-то играла в «Старом человеке» или в «Девчушке». У нее было хорошее качество – с ней легко было дружить. По крайней мере, мне. Но с наступлением лета мы закончили играть. А потом мне пришло от Жинетты приглашение отдохнуть на яхте ее мужа. Я хотел отказаться, потому что Луиза была уже на большом сроке, и я мечтал улизнуть от Евы, от театра, от парижской публики, от всех. Но Ева нашла приглашение и закатила скандал, почему я ей ничего не сказал. Когда я пытался возражать, что не хочу никуда ехать, она ничего не пожелала слушать. Вот так мы и оказались на «Любимой».

– Вы знали, что на яхте, кроме гостей и экипажа, находился посторонний? – быстро спросила Амалия.

Шарль Морис изумился:

– В самом деле? Впервые слышу!

– И вы ничего не заметили… скажем так, подозрительного во время пути?

– Мне было не до того, по правде говоря, – усмехнулся актер. – Ева чувствовала, что я от нее ускользаю, и понимала, что ничего не может с этим поделать. На людях еще держала лицо, но наедине закатывала мне ужасные сцены, кричала, что как только она меня бросит, я пойду на дно и никому больше в театре не буду нужен. Ева почему-то вбила себе в голову, что я ничего без нее не значу. Когда она бесилась, у нее становились ужасные манеры, хуже, чем у рыночной торговки, но в конце концов я научился пропускать все ее слова мимо ушей. В те дни я страшно переживал за Луизу, из-за того, что не мог находиться рядом с ней. На каждой стоянке я первым делом бежал на телеграф и слал по десять телеграмм вместо письма, которое шло бы слишком долго. Потом оказалось, что она мои телеграммы сохранила. Все до единой! Знаете, вот по таким мелочам как раз и узнаешь человека…

– Скажите, Шарль, почему Ева Ларжильер поссорилась с хозяйкой яхты? – спросила Амалия.

– Боюсь, что из-за меня, – вздохнул актер. – Я же сказал, с Жинеттой было легко дружить, но Ева никогда не верила в дружбу между мужчиной и женщиной. Ей казалось, будто между нами что-то есть, а Жинетта всегда так общалась с мужчинами – словно кокетничала, но чуть-чуть, знаете ли, как бы не всерьез. Даже ее муж наблюдал за ее манерой со снисходительной улыбкой, но не Ева. В конце концов она не выдержала и сказала Жинетте, чтобы та оставила меня в покое. Жинетта ответила, что ей никто не нужен, кроме одного человека, и вообще пусть Ева хоть выйдет за меня замуж, ей это совершенно безразлично. Боюсь, Лантельм так нарочно сказала, потому что знала, что я бы не женился на Еве ни при каких обстоятельствах. Ларжильер вышла из себя и наговорила ей гадостей, после чего вышла, хлопнув дверью. Потом к Еве пришел Рейнольдс, и я слышал их разговор из-за стенки. Передать дословно, что он ей сказал?

– Разумеется, – спокойно кивнула Амалия.

– Рейнольдс заявил, что если еще раз увидит свою жену в слезах из-за нее, то пусть Ева пеняет на себя. Тут, в общем-то, не слова были важны, а тон. Ева пыталась с ним говорить, как со мной, но Рейнольдс взял ее за шарфик, который был у нее намотан на шее, и, знаете ли, перекрутил его так, что сдавил ей дыхание. Она мне потом рассказывала, что посмотрела в глаза Рейнольдсу и поняла, что тот ее удавит и даже не поморщится. Не думаю, что Ева преувеличивала.

– А потом?

– Потом хозяин яхты мило улыбнулся, отпустил ее и сказал, что, конечно, пошутил, она его дорогая гостья, но пусть не забывается. И ушел.

– Любопытно… – протянула Амалия. – Сама Ева ни словом об этом не упоминала.

– Вы ее видели?

– Да. Кстати, мадемуазель Ларжильер… сестра Мария просила передать, что молится за вас.

Шарль Морис смущенно повел плечом:

– Что ж, если так… Знаете, она мне сильно отравила жизнь в свое время. И я не буду притворяться, что давно ей все простил и забыл.

– Давайте вернемся к тем последним дням на яхте, – попросила Амалия. – Ева и Жинетта поссорились. Что было дальше?

– Ева не вышла к завтраку. Но в каюте было душно, и в конце концов она сдалась и присоединилась ко всем. Жинетта и Рейнольдс встретили ее так, словно ничего и не было. Потом явились немцы для таможенного досмотра, которые всем порядочно надоели. Они вели себя так, словно мы везли оружие или еще что-то в этаком роде. После их ухода мы разыграли целое представление, пародируя их манеры, но тут я сам все испортил. Я играл немца-тугодума и объявил, что обязан по долгу службы обыскать Жинетту – вдруг она везет на себе контрабанду? Ева, услышав это, просто позеленела. И когда мы вечером вернулись в свою каюту, она закатила чудовищный скандал. Кричала, что я себя не уважаю, оскорбляла Жинетту, оскорбляла меня, а потом упомянула Луизу, и тут я чуть ее не прибил, честное слово. Потом она стала рыдать и ломать руки. Все это мне надоело, я ушел в свою комнату, запер дверь, разделся и лег.

– Скажите, – спросила Амалия, – а что, все каюты на яхте «Любимая» запирались на ключ?

– Да. И каюты, и комнаты, если каюта делилась на несколько помещений. Помню, как шумел дождь в ту ночь. Потом следователь спрашивал меня, услышал ли я женский крик, но я ничего не слышал. Кажется, я задремал, и тут в наружную дверь постучали. Ева крикнула, чтобы я открыл… Нет, она сначала стукнула кулаком в стенку, которая нас разделяла, а потом уже сказала, чтобы открыл. Без особой охоты я поднялся и увидел на пороге совершенно растерянного Ролана Буайе. Его щегольская бородка стояла дыбом от ужаса. Заикаясь, он сообщил мне, что Жинетта, кажется, выпала в окно.