Татьяна Устинова - С небес на землю

И он поцеловал. Вдруг отпустив себя, он целовал ее долго и страстно, так как ему на самом деле хотелось, и моментально стало жарко, и дыхание сбилось, и застучало в висках. Он трогал ее под пальто, и ее грудь упиралась в него, и он прижимал ее все сильнее, так что она почти упала на него, и он держал ее коротко стриженный затылок так, чтобы она уж точно не могла ни вывернуться, ни отстраниться, и все это продолжалось вечность.

— Вот так-то лучше, — с трудом выговорила Маня, когда они оторвались друг от друга и уставились в изумлении. — Гораздо лучше.

В комнате было тепло и глухо, как в подполе, никаких звуков.

Только Маня дышала тяжело, со всхлипами, как будто каждый вздох давался ей с трудом.

— Ты что?

— Нет. Ничего. Со мной все в порядке.

Эта глупейшая фраза — со мной все в порядке! — вывела его из себя, и он хотел сказать, чтоб она не смела болтать таких глупостей, но не сказал, потому что в следующую секунду вдруг выяснилось, что связно говорить он не может .

Ну, просто не может, и все тут.

Он точно знал, что говорить необходимо — женщина в первую ночь с чужим мужчиной нуждается в уговорах, объяснениях, признаниях, иначе ничего не выйдет.

И с этим он тоже не справился — ни с объяснениями, ни с признаниями.

У него сохло во рту, стучало в ушах, и он не мог вспомнить никаких слов. Как именно их говорят, он не мог вспомнить тоже.

Как они добрались до ее номера в «Англии», как все получилось — как целовал, раздевал, укладывал на широченную кровать — он и этого не помнил.

Он уговаривал?.. И пришлось ли ее уговаривать?..

Сейчас она с трудом дышала рядом с ним, двигалась, жила своей, горяченной, бредовой, судорожной, жизнью. Она обнимала его руками и ногами, кусала за ухо — он дергал головой, потому что она делала ему больно, — ее руки трогали его спину, отчего по позвоночнику пробегала длинная колючая дрожь, и ее губы были везде.

Он понятия не имел о том, что женские губы могут быть такими… настойчивыми.

Весь его опыт свидетельствовал — нет-нет, не тихо шептал, а вопил! — о том, что это он должен быть настойчивым. Он, а не она!..

Он всегда просил, и ему уступали. Раньше в «порыве чувств», а в последнее время уступали все больше из жалости и, пожалуй, из любопытства.

Он оценил бы это новое, но Маня не давала ему ни секунды передышки — никакой жалости, никакого любопытства!..

Маня была вокруг него, в нем, в руках, в мозгу, даже в позвоночнике!.. Ему уже не спастись, и не хотелось спасаться.

Все вышло наоборот.

Она спасала его, и змеи, душившие Алекса много лет, вдруг как-то сдали назад под Маниным неистовым напором. Они сдали назад в изумлении и страхе — Маня оказалась сильнее змей!.. Может, просто потому, что ничего о них не знала.

Впрочем, не существовало такого, чего бы она о нем не знала!

…Но ведь так не бывает!.. Так не может быть!

Или может?..

Но вот же оно есть — самое сильное, напряженное, чувственное, глухое, принадлежащее только ему. Никому на свете она не могла принадлежать, только ему, ему одному, всегда ему!..

Всегда — какое прекрасное слово!..

Она трогала, гладила, ласкала и узнавала его всего — от длинных волос до пяток, их он почему-то стеснялся, а ей было дело и до его пяток!..

— Мне щекотно.

— Что?

Она подняла голову, всматриваясь в темноте в его лицо. Неверный свет от собора, освещенного даже ночью, падал на постель, и он вдруг подумал, что сам Исаакий благословил их на эту невозможную, неистовую ночь, бушевавшую ураганом.

— Не трогай меня там, мне щекотно.

Она подумала секунду, потом фыркнула:

— Потерпишь!

И пытка не то чтобы продолжилась. Пытка началась сначала.

В свете соборных фонарей он видел ее голову с совершенно расстроившейся прической, и как-то пытался участвовать в происходящем, подыгрывать ей, соответствовать ее ожиданиям, и потом обо всем позабыл, как давеча позабыл о том, что нужно говорить.

Никто и никогда не хотел его так, как она.

Никто и никогда не пытался так ясно и понятно сказать ему о… любви, о восхищении без всяких слов.

Никто и никогда не верил в него так безоговорочно, исступленно, до конца.

— Я больше не могу.

— Потерпишь!..

Она трогала, и гладила, и выделывала что-то совершенно немыслимое, и в каждом ее движении и вздохе была любовь.

Это же так просто и ясно — любовь.

Что может быть проще?!

Его змеи сначала изумленно пятились под ее напором, потом поползли в тень, в самую глубину, потом судорожно стали искать убежища, но Маня Поливанова не дала им ни единого шанса!..

Манина любовь — любовь?! К нему?! — настигла их.

Первым погиб удав, старый и душный. Его кольца вдруг разлетелись на куски, ударили в мозг, и Алекс понял, что наступившее помрачение случилось именно от гибели удава!

Или от того, что Маня Поливанова часто дышала ему в живот, и еще что-то шептала, и ее руки были везде, обнимали, и трогали, и прижимали?..

Непонятно. Непонятно.

За что?.. За что ему все это?..

Или так бывает всегда, когда вдруг случается любовь, а она ведь случается, правда?..

Гибнет все прежнее, когда-то имевшее значение — еще сегодня утром или два часа назад, — и вот уже ничего не осталось от той жизни, в которой не было любви и были, кажется, Даша или Наташа, или они обе, впрочем, шут их знает, и сейчас, вот-вот, он станет свободным и сильным, как бог, и узнает нечто такое, чего не знал даже тогда, когда писал свой роман, или когда жил десятками чужих, придуманных жизней, когда растерянно мямлил что-то на суде, с ужасом понимая, что уже никогда и никому ничего не сможет объяснить!..

Кобра сопротивлялась до последнего.

Он понятия не имел, что в нем столько ненависти!.. И эта ненависть никак не хочет сдаваться, даже под напором Маниной любви.

…Любви? Любви?!

Откуда взялась эта любовь, которой еще вчера не существовало, и надеяться было не на что, и нечего ждать?!

Да он и не ждал ничего.

И никого.

И почему-то дождался Мани, которая устроила ему выволочку на набережной, а теперь любила так, как будто он остался последним мужчиной на земле. Или так всегда бывает, когда вдруг случается то, что должно случиться, когда самолет приземляется в Пулкове, когда задерживают багаж, когда среди зимы вдруг начинает идти дождь и невозможно оторвать взгляд от женщины, еще вчера казавшейся чужой и пугающей?!

Кобра сопротивлялась.

Но что она могла, эта самая кобра, против Мани?! Силы слишком неравны.

Змея шипела и норовила ужалить — ты никто, никто! Забыл?.. Так я тебе сейчас напомню! Ты слабак, истерик, ничтожество, и она просто тебя жалеет, поддалась порыву, и больше ничего, завтра все у нее пройдет, и я вернусь к тебе, устроюсь на прежнем месте, у самого сердца, и мой холод заморозит и остановит его, это самое сердце, превратит в ледяную глыбу мозг, и ты станешь тем, кем был все эти годы, — очень удобным для меня кормом, полигоном для испытаний моей силы, деревянным человеком, бездушной куклой.