Екатерина Гринева - Сердцеед, или Тысяча и одно наслаждение

Только они выходили из гостиницы, как оставляли меня там, за дверью. Уже в такси они доставали мобильные и просматривали фотографии своих близких – милой жены с вечно озабоченным взглядом и родные мордашки детей. И только позднее время удерживало их от звонка домой и радостного восклицания: «Как вы там? Как же я по вам соскучился!»

И когда они возвращались домой, то с удовольствием предавались привычным домашним заботам и хлопотам. И жену любили, как полагается: с забытым пылом и страстью, замешанными на изрядном чувстве вины, которое срочно нужно было погасить, стереть из памяти…

Все было так.

И это в последнее время было особенно обидным. Таким обидным, что во время своей последней командировки я не завела никакого романа, а просто валялась вечерами в гостиничной койке с пультом телевизора в руке.

У меня уже наклевывался Вадик, и я полностью решила изменить свое поведение. И вот к чему это привело.

Вадик не просто поставил точку над «i», но и смачно плюнул на могилку наших отношений.

И этот плевок, и все слова, сказанные расчетливо, наотмашь надо было удалить, уничтожить, как отработанный файл. И какая разница, кто этому поможет.

Эрнст Кляйнц или кто другой. Просто он первым подвернулся под руку.

На все сборы у меня был час.

Я собиралась быстро, поглядывая на часы. Опаздывать мне не хотелось. А может, я просто боялась, что пунктуальный и дотошный иностранец, не обнаружив меня в назначенное время, прождет ровно пять минут и уедет?

На встречу я пришла вовремя.

Еще издали я увидела Эрнста Кляйнца, стоявшего у машины и вертевшего головой в разные стороны. Он был в черной куртке; очки поблескивали в скупых лучах заходящего солнца, и он слегка переминался с ноги на ногу. Но на часы не смотрел.

И это мне понравилось.

Я подошла сзади и сказала:

– Добрый вечер!

Он резко обернулся и заулыбался во все иностранные белоснежные тридцать два зуба.

– Маргарита! Добрый вечьер! – и приложился к моей руке.

Губы у него были прохладные и мягкие.

– Куда пойдем? – кокетливо спросила я.

Самый лучший способ восстановить женскую самооценку, рухнувшую подстреленной птицей, – это вот такой легкий, капризный, кокетливый тон. Именно такой тон должен нравиться мужчинам – женственный, резвый, щебечущий.

– Здесь есть один японский ресторанчик. Мне порекомендовали.

Я невольно закусила губу. Конечно, у расчетливых аккуратных швейцарцев не может быть никаких спонтанных незапланированных походов «куда глаза глядят» или «что понравится». Наверняка этот японский ресторан был одобрен коллегой Эрнста Кляйнца – таким же дотошным и аккуратным, как и он сам. Все было взвешено и рассчитано: и обстановка, и расторопность официантов, и вкус блюд, и яркость света, и посетители, и чаевые. Все было обмеряно, подсчитано, и только после этого был вынесен окончательный вердикт: «годится».

– Прекрасно! – сказала я, не выходя из придуманного образа. – Обожаю японскую кухню.

Японский ресторанчик был и вправду мил. В нем все было в меру: и свет, льющийся откуда-то сбоку и сверху, и маленькие светильники на столиках, и длинные стеклянные аквариумы посередине зала. Несмотря на то что почти все столики были заняты, в зале не было шумно: легкое позвякивание столовых приборов, приглушенные голоса, тихая музыка.

Мы прошли за столик около аквариума. Вуалехвост лениво взмахнул черным перистым хвостом и уплыл в противоположный конец аквариума.

Девушка-официантка – маленькая, с раскосыми глазами, в красном фартуке, не то якутка, не то бурятка – принесла нам меню и влажные горячие салфетки.

– Что будете? – Эрнст Кляйнц смотрел на меня из-под очков. Он был одет в серый свитер грубой вязки, который придавал ему необычайно домашний, уютный вид.

Я выбрала суши, суп-пюре и лосось, запеченный с рисом и голубым сыром.

Эрнст заказал тарелку морепродуктов и рисовую лапшу.

– Зеленый ти? Кофе? Коктейль?

– Зеленый чай.

– О’кей.

Подошла официантка в красном фартуке и записала наш заказ.

– Как дела? Новый год? – Эрнст Кляйнц откинулся на стуле и изучающе смотрел на меня.

– Отлично. Просто отлично.

Мне всегда казалось, что иностранцы – насквозь фальшивые оптимисты и лгуны. Даже если у тебя весь мир катится в тартарары, это ни за что нельзя признать. Надо все время улыбаться и говорить «о’кей».

– А у меня – нет. Не о’кей, – с легкой грустью в голосе сказал господин Кляйнц.

– Что-то случилось?

Он часто-часто закивал головой.

– Йес. Да. Да. У меня сын. Не хочет раз-го-вари-вать. С меня… Же-на – нет. Не дает. Я правильно говорю?

– Ваша жена не дает вам видеть сына?

– Да. Да. Это очень, очень плохо.

– Большой сын?

Эрнст Кляйнц достал из внутреннего кармана пиджака портмоне, раскрыл его и протянул мне фотографию. Я взяла ее в руки. На меня смотрел белобрысый мальчуган, как две капли воды похожий на пацана, выросшего где-нибудь в Калуге или Твери, и широко улыбался, демонстрируя выщербленный спереди зуб.

– Эрик. Хороший мальчик.

– Да. Милый.

Внутренняя неловкость не проходила. Это был какой-то неправильный иностранец – без постоянной улыбки и жизнерадостного, как лошадиное ржание, смеха. И с этим неправильным иностранцем я не знала, что делать. Мой взгляд уперся в настенное панно: гора Фудзияма, утопающая в снежном тумане, а на переднем плане – цветущая сакура. Ну, конечно, что же еще может быть в японском ресторане, как не вечный символ Японии – красиво-треугольная гора Фудзияма и непременная сакура.

– Вы были в Японии? – спросила я швейцарца.

– В Японии – да. Был.

Неожиданно я подумала, что вообще почти нигде не была, кроме Египта и Турции – стран, где побывало почти все население бывшего Советского Союза. Даже соседка снизу – баба Валя каждый год исправно ездила туда осенью, когда снимала последний урожай с подмосковного сада-огорода и засаливала очередную банку грибов. «В Египет, что ли, съездить, – говорила она. – Все дела уже давно сделала, можно и отдохнуть».

Поездка в Турцию пришлась на крах одного моего романа, поэтому я ничего толком и не запомнила. Роман закончился почти молниеносно и по моей вине: я стала давить на мужика, и он стремительно исчез из моей жизни, не дожидаясь выяснения отношений, и поэтому Турция вместе со всеми своими красотами – сахарно-искристыми ваннами Клеопатры и с по-византийски пышным Стамбулом – проплыла мимо меня. Я просто тупо отдыхала и в сотый раз перемалывала свой роман: где и когда я сделала роковую ошибку, слишком дорого стоившую мне. Именно тогда или все-таки позже я выработала эту безошибочную тактику с мужчинами – нападай и бери. Тактика мгновенного натиска и такого же мгновенного отступления. И только глупый мягкий Вадик должен был как жертвенный телец пасть на алтаре брака. Вадик оказался не глупым и не жертвенным, а вполне жизнеспособным тельцом, который напоследок меня еще и боднул.