Виктор Пронин - Ледяной ветер азарта

– Это что же такое с ними происходит? Что за удивительное превращение?

– Очень простое превращение. Они становятся документом, юридическим доказательством. Или лучше сказать – доказательством, имеющим юридическую силу. Она уже влияет на судьбу человека. Представляешь, Вера, ты вроде просто так поговорила, словечко обронила, плечиками передернула, а на кону-то – жизнь человеческая! Тот же Елохин, ведь не исключено, что инвалидом останется...

– Проживет.

– Вера, деточка моя, разве можно так говорить? Неужели ты считаешь, что все получилось справедливо?

– С каких это пор с продавцом стали о справедливости говорить? Не нам об этом судить. Это уж ты, Иван Иванович, решай. Тебе ото деньги за это платят, вроде неплохие деньги, – отрабатывай.

– Да, – протянул Белоконь с неподдельным огорчением. – Жаль...

– Меня, что ли, жаль тебе стало?

– Да нет, скорее – себя. Видно, не по душе я тебе пришелся... Мне до того обидно бывает, когда вот так незаслуженно по физиономии получаешь... Ну ладно, главное мы выяснили – Елохин сам подошел к Горецкому, а тот ударил его. Ножом. Правильно я записал? Ничего не напутала, от себя не прибавила?

– Ты что, Иван Иванович, в самом деле обиделся? – Вера была растеряна, на нее, видно, подействовали слова Белоконя.

– Так ведь живой я человек, Вера! Ну, должность у меня, ну, следователь я, но, кроме того, ведь и человек! Может, вовсе и не плохой человек. Некоторые считают, что даже хороший. А ты так со мной разговариваешь, будто я уже провинился перед тобой и нет мне никакого прощения.

– Да ладно тебе! – Вера махнула рукой, облегченно улыбнулась, поняв, что Белоконь на нее не обиделся. – Говорить больно горазд, вот что я тебе скажу. Когда столько говоришь, когда у тебя столько слов вылетает, всегда найдется такое, за которое можно ухватиться и что угодно подумать.

– Да? – Белоконь, казалось, был искренне озадачен. – Тут, Вера, твоя правда. Каюсь. Признаю критику справедливой. Ну а записал-то я правильно?

– Вроде правильно. Если, конечно, прочитал все как есть. А то кто тебя знает – пишешь одно, читаешь другое...

– О, не беспокойся. Все тебе дам прочитать, все будет по закону. Теперь перейдем к Большакову. Ты знаешь его? Хотя чего я спрашиваю – вы все тут знаете друг друга. Скажи, как он относится к вашему возмутителю спокойствия, к Горецкому?

– У Большакова со всеми одинаковые отношения – дружинник он. И все тут. А с Елохиным они друзья. Мишко вам все про него расскажет.

– Кто-кто?

– Та Мишко ж, – Вера кивнула в сторону Шаповалова.

– А-а, Михаиле... Он расскажет, молчать не будет, верно, Михаиле? Да! Ты посуду пустую в магазине принимаешь?

– Стеклотару то есть? Ха, не хватало, чтоб мы еще с пустыми бутылками возились... Куда нам их – солить? Или, может, вертолет специальный заказывать? Если их вывозить, они по цене дороже полных станут!

– Вообще-то верно, солить пустые бутылки ни к чему, да и вертолет дороговато обойдется... Но откуда же в подсобке столько пустых бутылок? Тут поговаривают, что не только пивком можно побаловаться в магазинчике, что у тебя и водочка на розлив бывает, а? А некоторые до того доходят, что начинают утверждать, будто под прилавком и стаканчики на всякий случай припасены? Неужто правду говорят, а, Вера?

– Что тебе сказать, Иван Иванович... Чует мое сердце, что Мишко заложил! А? Мишко? Признавайся! Ведь ни за что я не поверю, чтоб ты и сюда нос свой не сунул!

– Каюсь, гражданка Жмакина, моя работа.

– Вот, Иван Иванович, и поработайте – сначала просят, слезы горючие на прилавок льют, мордами об углы трутся, как коты шелудивые, а потом сами же тебя и продают. Ну как после этого можно людям верить, а?

– Что же, Михаиле тоже мордой своей поганой об угол терся и водки выпрашивал?

– Не о нем речь, я в принципе!

– А, в принципе... Тогда другое дело. Значит, Вера, будем считать установленным, что, кроме пива, в тот вечер, когда чуть было смертоубийство не произошло, в магазине продавалась водка, причем на розлив.

– Это еще доказать надо!

– О, Вера, старый я по этому делу! Может, не будем доказывать, время терять, слова неприятные говорить, а просто договоримся считать этот факт установленным и подпишем протокол? Понимаешь, мне страх как не хочется свидетелей собирать, очные ставки устраивать, ревизии всякие проводить...

– Ну и хитрый же ты, Иван Иванович! Я поначалу думала, что наговариваешь на себя. Нет, оказывается, на самом деле. Где подписывать-то? – Вера полностью вывела свою фамилию и, не распрямляясь, застыла, невидяще глядя куда-то сквозь протокол. Потом посмотрела на следователя, улыбнулась невесело, виновато. – Как приговор себе подписала, – проговорила тихо.

– Так оно и есть! – брякнул Шаповалов.

– А тебе и в радость... Понимаю я тебя, Мишко, ох понимаю! Чем больше виновных окажется, тем меньше твоя вина. А она все равно самая большая, твоя-то вина. Знал ты и о посуде, и о водке на розлив... Все знал. И молчал. Не возникало в тебе никакого протесту, потому как тебе мужичкам нашим хотелось понравиться, вот, дескать, какой я добрый да хороший. А когда беда стряслась, уж не прочь и кулаком по столу постучать, пристыдить, пригрозить, озабоченность свою показать. А все твои заботы – как бы чистеньким из всей этой истории выбраться. Может, ты, Мишко, и неплохой человек, а ведешь себя некрасиво. Засуетился ты, Мишко, замельтешил, дышать часто стал... Нехорошо. Большаков-то, говорят, в больнице помирает, а у тебя радость в глазах – Верку за руку схватил. Эх ты! Нашел кого хватать! Я – что... Тебе со мной всерьез-то и воевать не пристало. Ладно-ладно, не красней, не наливайся злостью-то!

– Верка! – сдержался Шаповалов. – Прекрати! А не то...

– Что же ты замолчал? Валяй дальше, пусть товарищ заезжий тоже знает, чем ты грозишься, чем пужать меня надумал. Ну. Нет, Мишко, что ты ни крикнешь, а мнения своего я о тебе не переменю.

– Хорошо, – прервал ее Белоконь. – Не будем торопиться менять свои убеждения. К добру это не приводит. Но мне кажется, Вера, что уж слишком ты строга с Михалычем, ей-богу! Он все-таки заслуживает снисхождения. Сама же говоришь, что работать он тебе не мешал, позволял тебе кое-какие вольности... для повышения товарооборота, верно? А теперь ты его за это же и коришь...

– Ладно, до свиданья, хитрый человек Иван Иванович. Разберемся. Приятно было познакомиться. Чего не бывает, глядишь, и свидимся где-нибудь. Должность у тебя беспокойная, к нашему брату опять же повышенный интерес испытываешь... Бывайте!

Вера плотно затянула на голове платок, взяла со стола вязаные рукавицы. Дверь за собой притворила осторожно и плотно, как из пустого дома вышла.

– Что, Михаиле, пристыдила гражданка Жмакина? – спросил Белоконь. – Пристыдила. Не маши, не маши рукой. Ничего звонкого вроде не выдала, а ответить нечего. Бывает. И видим, не так что-то делается, понимаем, а вмешаться, поправить – сил душевных, смелости не хватает, покоя лишиться боимся. Не о тебе речь, не обижайся, я вообще. Может, и о себе... Случится что – виновных искать бросаемся, все дыры ими заткнуть норовим, даже прорехи в собственной совести. А виновник нередко оказывается человеком, который только и того, что послабше других, первым на непорядке споткнулся.