Марио Пьюзо - Сицилиец

Наутро после бегства из Монтелепре Тури Гильяно и Аспану Пишотта выкупались в быстром ручейке за пещерой на Монте д’Оро. Они положили ружья на край утеса и расстелили одеяло, чтобы насладиться розовым рассветом.

Грот Бьянка был глубокой пещерой, которая заканчивалась нагромождением валунов почти доверху. Тури и Аспану, играя здесь детьми, ухитрились пролезть через этот завал и обнаружили туннель, заканчивавшийся выходом на противоположной стороне горы. Его прорыли воины Спартака еще до рождества Христова.

Пока Аспану чистил оружие, Тури наблюдал за городом внизу. Невооруженным глазом он видел черные точки — людей, двигавшихся из городка обрабатывать свои делянки. Он постарался отыскать свой дом. Давным-давно они с Аспану водрузили сицилийский и американский флаги над его крышей. Их, шаловливых, лукавых мальчишек, назвали патриотами, но истинной причиной, побудившей их это сделать, было желание видеть дом, пока они лазали по вершинам ближайших гор.

Внезапно он вспомнил об одном событии, которое произошло десять лет назад. Фашистские власти городка приказали снять американский флаг с крыши Гильяно. Мальчишки были так взбешены, что сняли оба флага — американский и сицилийский. Потом они отнесли флаги в свое секретное убежище — в грот Бьянка — и закопали их около стены из валунов.

— Поглядывай за тропинками, — сказал Гильяно Пишотте и отправился в пещеру.

Место с флагами заросло реденьким, худосочным зелено-черным мхом. Гильяно сначала поковырял сапогом, потом стал орудовать небольшим камнем как лопатой. Через несколько минут он откопал их. Американский флаг превратился в истлевшие тряпки; сицилийский же флаг они завернули в американский, и он остался цел. Гильяно развернул его — алый и золотой, он был такой же яркий, как и в детстве. Ни одной дырочки. Гильяно вынес его наружу.

— Помнишь его, Аспану? — спросил он Пишотту, рассмеявшись.

Пишотта уставился на флаг. И тоже засмеялся, только более возбужденно. Он подпрыгнул и выхватил флаг из руки Гильяно. Выбежал на край утеса и замахал им над городком. Они понимали друг друга без слов. Гильяно вырвал молодое деревце, росшее на склоне утеса. Они вырыли ямку и закрепили в ней деревце камнями, затем прицепили к нему полотнище так, чтобы его видел весь мир. Потом сели на край утеса и стали ждать.

Лишь к полудню они увидели что-то — это был просто одинокий человек на осле, следовавший по пыльной тропе в сторону их утеса.

Они наблюдали за ним около часа, и, когда осел приблизился к горному массиву и стал подниматься по тропе, Пишотта воскликнул:

— Вот черт, всадник-то меньше осла. Это, верно, твой крестный — Адонис.

Гильяно услышал презрение в голосе Пишотты. Пишотта — такой стройный, франтоватый, ладно скроенный — страшился физического уродства. Он ненавидел свои слабые легкие, иногда кровянившие ему губы, не потому, что они грозили оборвать его жизнь, а потому, что это портило, как он считал, его красоту. Сицилийцы склонны давать людям прозвища, связанные с их физическими недостатками или уродством, и однажды приятель назвал Пишотту «Бумажными легкими». Пишотта чуть не пырнул его перочинным ножом. Лишь Гильяно со своей силищей помешал убийству.

Гильяно несколько километров пробежал вниз по склону горы и спрятался за огромным валуном. Он подождал, пока Адонис поедет по тропе мимо него, затем выступил из-за валуна и приказал:

— Стой!

И вскинул лупару.

Адонис медленно повернулся, прикрывая туловищем движение руки, вытаскивавшей пистолет. Но Гильяно рассмеялся и зашел за валун; на солнце поблескивал лишь ствол лупары.

— Крестный, это Тури, — крикнул Гильяно и подождал, пока Адонис сунет пистолет обратно за пояс и сбросит с себя рюкзак. Тогда Гильяно опустил лупару и вышел из укрытия. Профессор соскочил с осла, и они обнялись. Потом двинулись вверх, к утесу; Гильяно вел осла.

— Ну, молодой человек, ты сжег за собой все мосты, — произнес Гектор Адонис своим профессорским звучным голосом. — Еще два мертвых полицейских после вчерашней ночи. Это уже не шутка.

Они взошли на утес, Пишотта поздоровался с Адонисом, и тот сказал:

— Как только я увидел сицилийский флаг, сразу понял, что вы тут. Его видел весь город, включая фельдфебеля карабинеров. Они непременно сюда явятся, чтобы снять его.

Адонис распаковал мешок, притороченный к ослу. Он передал Гильяно сильный бинокль и аптечку, свежую рубашку, нижнее белье, вязаный свитер, бритвенные принадлежности его отца и шесть кусков мыла.

— Вам это тут понадобится, — сказал он.

Гильяно обрадовался полевому биноклю.

Отдельно были завернуты большой кусок зернистого сыра с перцем, буханка хлеба и два больших круглых пирога, вернее, хлеба, прослоенного ветчиной и сыром моззарелла и украшенного сверху яйцами, сваренными вкрутую.

— Пироги послала вам Венера, — сказал Адонис. — Она говорит, что всегда готовила такие для мужа, когда тот скрывался в горах. На одном пироге можно жить целую неделю.

— Они чем старее, тем лучше на вкус, — озорно улыбнувшись, заметил Пишотта.

Молодые люди сели на траву и оторвали себе по куску хлеба. Пишотта отрезал по ломтю сыра. В траве вокруг ползали букашки, поэтому они положили мешок с провизией на гранитный валун. Выпили воды из прозрачного ручья, который бежал всего в пятидесяти метрах ниже. Затем расположились на отдых, но так, чтобы можно было смотреть из-за утеса.

Гектор Адонис вздохнул.

— Больно вы довольны собой, а это ведь не шутка. Если вас схватят, то расстреляют.

— А если я схвачу их, то тоже расстреляю, — спокойно сказал Гильяно.

Гектора Адониса это потрясло. Значит, никакой надежды на помилование.

— Не торопись, — сказал он. — Ты еще совсем мальчишка. Гильяно долго на него смотрел.

— Я был достаточно взрослым для них, чтобы расстрелять меня из-за куска сыра. Неужели ты думал, что я убегу? И оставлю мою семью голодать? И позволю тебе носить мне пищу, пока я буду отдыхать в горах? Пусть явятся убивать меня, и я их убью. А ты, мой дорогой крестный? Когда я был ребенком, не ты ли рассказывал мне о несчастной жизни сицилийского крестьянина? Как его угнетают Рим и сборщики налогов, знать, богатые землевладельцы, которые платят за наш труд обесцененными лирами. Я ходил на рыночную площадь в Монтелепре вместе с двумя сотнями других жителей, и нас отбирали там будто скот. Сто лир за утро, говорили они, хотите соглашайтесь, хотите нет. И большинство соглашалось. Кто же освободит Сицилию, если не Сальваторе Гильяно?

Гектор Адонис по-настоящему встревожился. Быть вне закона достаточно плохо, а быть бунтарем еще опаснее.

— Все это хорошо в литературе, — сказал он. — Но в реальной жизни ты скоро можешь отправиться в могилу. И, помолчав, добавил: