Тонино Бенаквиста - Охота на зайца

8.11. День уже занялся, и Падуя осталась позади. Вдалеке, меж двух холмов, прекрасное солнце. Это все. Оно даже нам готово сыграть свой январский экспромт. Раз на свете все так им восхищаются, оно поневоле начинает принимать себя всерьез. В этой стране лишь оно вкалывает по-настоящему. Только это и спасает в последней крайности национальную экономику.

Настают самые мучительные утренние полчаса. Свидание, без которого я вполне мог бы обойтись, но которое оправдывает добрую половину моего жалованья. Все уже на ногах, в коридоре минимум человек тридцать, все пытаются урвать себе кусочек окна. Опухшие со сна физиономии, зловонные зевки и бесконечные потягивания. Перед туалетом прямо осада Варшавы. Женщины со своими косметичками в руках входят и выходят, так и не обретя по-настоящему человеческого облика, мужчины орудуют электробритвами и гримасничают перед зеркалом. Самое подходящее время, чтобы поскорей навести порядок в вагоне. Надо вылизать каждое из десяти купе меньше чем за три минуты. Вначале у меня на это уходила четверть часа. Войти, зажав нос, открыть окно четырехгранным ключом, выгнать последних заспавшихся пассажиров, опустить две средние полки, запихать простыни и наволочки в мешок, сложить шесть одеял и перейти в следующее купе. Никогда резко не сдергивать простыни с верхних полок, иначе можно получить каким-нибудь непредсказуемым предметом прямо по роже: плейером, трусами, банкой «фанты» или связкой ключей. Именно тут моя работа принимает свой истинный масштаб. Чужое грязное белье. Перед операцией я надеваю белые перчатки, которые компания не выдает, — другими словами, это просто скандал. Пассажиры-то видят в них образчик шикарного и легендарного стиля «Спальных вагонов», тогда как на самом деле это всего лишь разновидность презервативов для наручного употребления. Иные времена, иные нравы.

Готовы все, кроме седьмого. Я не осмелился. Так же как и навестить соню.

8.36. Мы покидаем Венецию-Местре, материковый придаток города, являющийся не более чем гигантской автостоянкой, где турист может оставить свою машину, прежде чем окунуться в свой миф. Начинается самая прямая и прекрасная линия маршрута: многокилометровый мост, тянущийся через лагуну Едва вынырнув из тумана С02, замечаешь вдали мираж неописуемой красоты, который, однако, не только не рассеивается, но все больше и больше становится похож на какой-нибудь пейзаж Каналетто. Обычно, пока мы едем вдоль этого морского рукава, мои глаза просто обжираются горизонтом.

Но сегодня утром у меня к этому сердце не лежит, а взгляд и вовсе блуждает неведомо где. Пять минут. Пять ничтожных минут до прибытия. Я все оттягиваю свою встречу с соней, но больше уже тянуть невозможно. Он ждет меня, не осмеливаясь прийти сам. Он на меня надеется. Все мои прочие пассажиры уже ни на что не надеются, они толпятся в тамбурах и больше не заглядывают мне в лицо; не знаю, может, это эффект паранойи, но мне кажется, что они думают: «Теперь и без тебя обойдемся». Странная боязнь не сойти с поезда заставляет их тесниться возле дверей, я еле пробиваюсь сквозь эту давку, перешагивая через чемоданы. У Ришара приходится преодолевать то же плотное скопище. Расступись, чернь, у меня тут кое-какие дела остались. Ришар выволакивает свой мешок с грязным бельем в коридор.

— Он ничего себе, твой чудак, только не больно разговорчив. Ты за ним?

— Посмотрим.

Жан-Шарль сидит у окошка, спокойный, подтянув колени к себе. Он выглядит совершенно отдохнувшим и с некоторой негой во взоре любуется спокойным колыханием зеленых вод, омывающих сваи.

— Еще чуть-чуть, и я бы никогда не увидел всего этого…

— Погодите пока восхищаться, вы еще не видели сам город, а то израсходуете раньше времени все превосходные степени. Спали хорошо?

— Превосходно. Никогда бы не подумал, что такое возможно после… А вы?

— Сам толком не знаю, спал ли я. Может, мне это почудилось. Но на ногах держусь чуть прямее. Что собираетесь делать в Венеции?

Вопрос в лоб, знаю, но с какой стати мне щадить его снова и снова? Возиться с ним в поезде ночь напролет еще куда ни шло, в конце концов, это моя работа. Но на земле он снова становится посторонним с улицы, так что не мне учить его ходить. Это ведь правда, чего там…

— Я не знаю… я…

— Нечего мямлить и отводить глаза, меня больше не забавляет видеть, как вы строите из себя мальчишку. Скажите мне ясно и определенно, что намереваетесь делать, а если боитесь чего-нибудь, то чего именно. Насколько я понял, со Швейцарией у вас покончено. Стало быть, вы возвращаетесь, так, что ли?.. Да говорите же, черт!

— Да.

Наконец-то. Наконец-то хоть что-то прояснилось.

— Да, я думал обо всем этом сегодня ночью, — говорит он. — Не вижу, с чего бы это Швейцария должна извлечь из меня выгоду, особенно с помощью этих подонков…

По правде говоря, ситуация к этому не располагает, но этот дурак вдруг ни с того ни с сего улыбается.

— Когда Франция поймет, что чуть было меня не лишилась, я, поверьте, добьюсь кое-каких компенсаций. В конце концов, почему не они? Уж я проковыряю дырочку в бюджете на научные исследования, вот увидите!

Я застываю как громом пораженный, не в силах произнести ни слова.

— Если я и возвращаюсь, то только из-за денег, а вовсе не ради медицинской славы своей страны!

— И как вам все это представляется в вашей пустой голове? Поторопитесь, мы уже прибываем.

— Не знаю… Позвоню жене, чтобы выслала мне денег… Какой-нибудь срочный перевод.

— Что у вас за банк?

— Мой банк? Он на меня в суд подал.

— Простите? А все эти швейцарские бабки на пластиковом столе? Вы что, даже не соизволили рассчитаться с долгами?

— Я же собирался уезжать… С чего бы мне…

Кошмар… Кошмар идиотизма… Никогда еще не сталкивался ни с чем подобным. Хотя нет, с моим отцом было то же самое. При виде трех бумажек по пятьсот франков одновременно у него адреналин подскакивал. Скупость? Жадность? Нет, скорее страх не удержаться. Главное рабство работяги в том, что он относится к деньгам чересчур серьезно.

— И вы, значит, думаете, что швейцарцы просто так вас отпустят, после того как купили с потрохами?

— Если захотят, я им все верну. Моя единственная сила в том, что меня нельзя упрятать за решетку. Если я Франции нужен, то в ее интересах обо мне заботиться. Вот увидите, они проявят наконец чуточку внимания.

На самом деле у меня нет впечатления, что я слышу типа, которому угрожает смертельная опасность, как он сам это утверждает. Может, опять одна из его дурацких штучек, чтобы заставить меня помочь ему? Должно быть, догадался, что с меня уже хватит, вот и выдумал жалостливую и бессмысленную историю, чтобы как-то выкрутиться. Какой болезни это синдром?