Тонино Бенаквиста - Охота на зайца

— Пристегните его к чему-нибудь, только не к воздуху. Так, чтобы он смог сидеть.

На моих часах 2.07. Никто не осмеливается произнести ни слова, даже она. Врач медленно двигает челюстями. Мне бы такой удар все зубы переломал. Из-за судорожной боли во внутренностях не могу ни говорить, ни спрашивать. Отныне все происходит без моего участия, и я испытываю почти успокоение при мысли, что кто-то другой взял на себя ответственность.

— Как вы себя чувствуете? — спрашивает она у Жан-Шарля, не сводя с лекаря глаз.

— Не знаю… я… кто вы?

— Брандебург будет в Лозанне? — спрашивает она у лекаря. Тот не отвечает. — Вы, проводник, принесите мне его паспорт.

Она быстро его перелистывает.

— Вы не постоянно работаете на него. Вашего имени нет ни в одной картотеке, ваше лицо тоже мне ни о чем не говорит.

— Да кто вы такая, черт подери! — нервничает Жан-Шарль.

— Я скорей на вашей стороне, вам этого достаточно? Я тут пытаюсь расхлебать ваши глупости, уж простите за выражение. Броситься в пасть к Брандебургу… Вы бы хоть справки навели о том, чем этот господин занимается. Вы ведь продали свою шкуру всего лишь посреднику и при этом еще надеялись на что-то хорошее?

— Посредник…

Врач не говорит ни слова и смотрит в окно.

— Да, посредник. Брокер, если предпочитаете.

— Только и всего?..

— Как же, еще торговец кровью. Спросите у господина, что напротив вас, он вам сообщит все подробности по поводу Брандебурга и его треста.

Но врач замкнулся в молчании, откуда его ничем не выманить. Мы хором просим девицу продолжать.

— Посредник живет за счет торговли кровью, сначала он высасывает ее из третьего мира, из всей Южной Америки, а потом крупными партиями продает в богатые страны, или туда, где воюют, или предприятиям фармацевтической промышленности. Красный Крест не всегда справляется, а крови вечно не хватает. Все идет в дело: замороженная кровь, подвергнутая сублимационной сушке, иногда со сроком больше чем двухлетней давности. Сто раз мы пытались поймать за руку его и нескольких других, но в своих сделках он никогда лично не участвует, поэтому всегда выходил сухим из воды. Именно он превратил Швейцарию в международный центр подпольной торговли кровью. Этот господин напротив наверняка в курсе.

Невозмутимый врач, похоже, поглощен холмистой ночью за окном, снегом да горящими огоньками вокзалов, через которые мы проносимся.

— Брандебург там будет? — снова спрашивает она, не надеясь на ответ.

— Кто это «мы»? На кого вы работаете? — В первый раз врач открывает рот. При этом улыбается.

— ВОЗ. [34] Всемирная организация здравоохранения. Они там слишком много о себе возомнили. Агенты, револьверы, разветвленная сеть… Вы неплохо оснащены.

Жан-Шарль нервничает, а я готов все бросить и выйти из игры. Идите вы все куда подальше…

— Что это такое, ВОЗ?

Жан-Шарль выглядит почти заинтересованным, а девица смотрит на него как на инопланетянина.

— Нет, но… вы это серьезно? Вы что, никогда не слыхали о Всемирной организации здравоохранения? А я еще спрашивала себя, почему общественное мнение так неповоротливо… Я делом Брандебурга занимаюсь уже два года, но сегодня ночью я его не упущу. Лично он никогда не участвует, весь год торчит в своих кабинетах с секретаршами, и если нынче сам погнался за вами через всю Европу, господин Латур, то, значит, вы для него жирный куш. Мне профессор Лафай объяснил, что вы… в общем…

— Что я дорого стою? Скажите это. Вы знаете Лафая?

— Это он связался с нами. Вы позвонили жене, она обратилась к нему, а уж он отправил SOS нам. Мы были единственные, кто мог вмешаться так быстро. Надо было решиться за два часа. Мне оставляли выбор. Для нас это единственный и последний шанс взять Брандебурга с поличным. Но сперва я должна сама увидеться с ним, развязать языки его подручным, вынудить их дать показания.

— Показания?.. — переспрашивает лекарь. — Вы шутите?

— Нет, и я рассчитываю на вас, это ваш последний шанс. В настоящий момент я ничего не могу сделать — ни остановить поезд, ни обратиться к властям. Я должна ждать, пока сядет Брандебург. И речи быть не может, чтобы снова затевать судебный процесс, основываясь на одних косвенных доказательствах: он может позволить себе лучших адвокатов и никто не захочет попусту устраивать ему неприятности. Так что поразмыслите. К чему вам его покрывать?

Тут я чувствую себя вынужденным сказать кое-что. Словно мне внезапно захотелось им напомнить, что хозяин тут все-таки я.

— Не знаю, что вы об этом думаете, мадам… в общем мадам из общественного здравоохранения, но мне сдается, что было бы лучше убрать Латура в какое-нибудь другое место, понадежнее. Нельзя его оставлять среди всего этого.

— Вы… вы знаете, куда его можно спрятать?

— А не спросить ли вам мое мнение? — вопит соня.

— Думаю, что смогу найти ему что-нибудь подходящее. Вставайте, Латур. Обещаю вам, что это последнее переселение в рейсе. Вы даже сможете поспать.

— С меня довольно. Где это?

— Сами увидите, предпочитаю не говорить это при нем… — говорю я, показывая на лекаря. — А вы, общественное здравоохранение, оставайтесь здесь, вместе с вашим свидетелем.

— Нечего мне приказывать.

В ней не осталось ничего от недавней кокетливой девушки. Теперь она похожа скорей на старую закаленную бандершу.

— Раньше вы не были такой занудой. Еще совсем недавно.

— Ах да… Неужто вы и в самом деле решили, будто я увиваюсь за вами ради ваших прекрасных глаз и жирного теста? А этот нелепый ужин! То, что вы пытались ухлестывать за мной, просто избавило меня от поисков повода для сближения, вот и все.

— А почему вы просто не пришли ко мне и не представились? Я ведь не из шайки Брандебурга.

— Я не знала этого, пока не села в поезд. Он ведь мог вас подкупить, убедить по-хорошему доставить его добро в Лозанну под самым носом у таможни. И к тому же никто не понимал вашей игры.

— Моей чего?

— Латур звонит своей жене, говоря ей, что ошибся, что его швейцарские друзья уголовники, что он возвращается в Париж тем же поездом и что там есть некто, кто заботится о нем, кто-то из поездного персонала. Что мы должны были понять, по-вашему? Кто такой этот «покровитель»? На кого он работает? И почему?

— Ладно, мы уже тормозим. Пойду отведу Латура и вернусь.

Со стороны Жан-Шарля пассивное сопротивление. Он бормочет что-то невнятное и не совсем любезное.

— Идите умойтесь, — говорю я ему, показывая на туалет.

Я вытираю несколько засохших потеков крови на его подбородке. Контролеры куда-то делись из своего купе, но оставили там свои плащи и портфели.

— Что вы сказали вашей жене? Обо мне.

— Да так, ничего… Намекнул всего лишь об одном молодом парне, который согласился сопровождать меня. Она спросила, мол, это из-за денег? Я сказал, что нет. И все.