Лариса Соболева - Кинжал милосердия

– Павел! – гаркнул Носов. – Не забывай, кому хамишь.

– А я не забыл, я теперь помнить буду до конца жизни. Почему я должен с ними считаться? Потому что так положено? Несмотря ни на что? Кто-то из этих благообразных, убеленных сединами дедушек или эта толстая тетка, убил Милку, а сидеть мне, как самому молодому? Они ее развратили, а я – отдувайся?

– И все же поаккуратней, – скорее попросил, нежели приказал Носов.

– Ладно, постараюсь, – буркнул Паша, но так и не извинился. – Все, деды, рассказываю, как было дело. Короче, стою у окна, обзор хороший, но хотелось бы и слышать. Думал сразу же тихонько войти в дом и послушать в прихожей, а повезет – так ближе подобраться. Перешел к другому окну, осмотрел. Вижу, одна часть рамы вверху приоткрыта. Окна у него металлопластиковые с тремя режимами, или как там эти штуки называются…

– Неважно, – взмахнул кистью руки Носов, – дальше.

– В общем, повезло. Слышу, Милка скандалит… Нет, не то чтобы скандалит, она, вообще-то, не любила ругаться, а выговаривает деду…

– Что за день! – капризным тоном говорила Мила, поставив кулачки на бедра. – Один роз надарил столько, что унести нельзя, совершенно бесполезных, лучше б деньгами отдал. Второй какую-то цепочку сует почерневшую…

– Серебряную, Мила, а в кулоне берилл! – возмущенно затарахтел Леонид Семенович. – Вещь драгоценная, досталась моей покойной жене от деда, который в революцию реквизировал ее у буржуев.

– Хм, я еще и обноски должна носить после покойников.

– Украшения не бывают обносками, они вечны! – рассердился Леонид Семенович. Но внезапно потух, сел и устало высказал обиду: – Ты неблагодарная. Тебе отдают дорогую вещь, отрывают от души память…

– Я неблагодарная? Ты спросил, какой хочу подарок, так? Сам спросил, я за язык тебя не тянула. Я сказала. А теперь ты цепочку суешь…

Слух Паши уловил, как кто-то к нему подкрадывается, и, резко обернувшись, принял оборонительную стойку. А подкрался скульптор, которого, в сущности, бояться глупо. Седов явно не ожидал застать здесь шпиона и опешил. Паша ухмыльнулся, выпрямился и шепотом, ерничая, сказал, указывая обеими руками на окно:

– Прошу на кино. А, я не представился… Друг Милы. Близкий. Если быть более точным – с которым она спит почти каждую ночь.

Владиславу Ивановичу стало неловко, что он пришел сюда, и молодому человеку ясно, с какой целью. Теперь уходить – все равно что плюнуть себе же в лицо. Отбросив условности с тонкостями, а вместе с ними неловкость, Седов приблизился к дому и заглянул в окно. Паша согнулся, в таком положении прошел под окном и устроился на противоположной стороне. «Кино» в доме продолжалось…

Мила замолчала, потому что у Леонида Семеновича вид был до жути несчастный. Он сгорбился, поставив локти на колени, низко опустил голову. Кисти рук свесились беспомощно, и так же беспомощно прозвучали его слова:

– Ты знаешь, как я люблю тебя… Ты знаешь обо мне то, чего никто не знает… Ты – моя последняя связь с этой жизнью. Я жду, когда придешь, слушаю улицу, и мне хорошо… Но нельзя же пользоваться моими слабостями. Что со мной Ирка сделает, когда узнает? Отравит? Или подушкой ночью задушит?

До Милы дошло: она малость перегнула палку. Девушка подсела к нему на диван, обняла за плечи, слегка встряхнула:

– Ну же, Ленчик, перестань. Она и так знает про нас…

– Я про завещание говорю…

– Ну и фиг с ним. Ладно, надевай твою цепочку с бериллом.

Мила подняла волосы и повернулась к нему спиной. Не торопясь, Леонид Семенович надел очки, взял цепочку с кулоном пальцами обеих рук и вдруг застыл неподвижно, глядя на шею, плечи, локотки девушки, на рассыпавшиеся из беспорядочного пучка волосы…

– Ты скоро? – бросила Мила через плечо.

Он застегнул застежку на ее шее, сложил кулаки на коленях. Тем временем Мила сбегала к зеркалу в прихожей, вернулась довольная (она же отходчива).

– Красиво. А тебе нравится?

– Да, конечно, – кисло ответил Муравин.

– Ты все еще дуешься? Брось, Ленчик.

– Скажи, к «гончару» переедешь?

– Конечно. Он не потребует платы за жилье, и кормежка будет за его счет, это же выгодно…

– Простым переездом не закончится, ты должна понимать, – начал заводиться Леонид Семенович. – За все надо платить. И он заставит тебя расплачиваться собой. Это причинит мне боль!

– Не заставит. И не смеши меня, ему не тридцать лет, даже не сорок, чтоб ревновать. Не бойся, я буду прибегать к тебе…

– Хорошо, я отпишу тебе все. Но! – Муравин поднял указательный палец, мол, сейчас свое условие тебе выставлю. – Но когда почувствую, что умираю.

Мила улыбнулась, наклонилась к нему, взявшись за свои коленки руками, и очень нежно промурлыкала:

– Тогда я прогоню твою Ирку и буду ухаживать за тобой, кормить с ложечки, читать, купать.

Обещания было мало, и у Милы имелся самый верный способ воздействия: она сняла жилет, тонкий свитерок, бюстгальтер, скинула юбку.

Тут-то Муравин и преобразился – его глаза загорелись, став влажными, губы затряслись. Взяв девушку за талию, он прижался лицом к ее животу, а та в неудобной позе, изворачиваясь, стаскивала с себя колготки…

Паша опустился на корточки, упершись спиной о стену дома, достал сигарету, мял. Скомкал и отбросил. Ему стоило огромных сил, чтоб сдержаться, а не ворваться в дом и не натворить там бед в запале.

– Идем отсюда, парень, – шепотом сказал Седов. – Для меня довольно виденного, я хочу уйти, и тебе не надо здесь оставаться.

Молодой человек резко вскочил на ноги, бросил последний взгляд в окно, а в комнате старый дед выглаживал и целовал тело Милы. Паша прошел мимо окна, уже не таясь, но цедя ругательства сквозь зубы. Его не заметили.

Плохо различимая фигура метнулась к выходу, хлопнула калитка, заставив Пашу и Седова приостановиться.

– Это еще кто? – спросил юноша.

– Ирина, кажется, – скрипучим голосом ответил скульптор. – Значит, и она шпионила.

– Вы обознались! – взвизгнула Ирина Ионовна. – Товарищ капитан, клянусь, меня там не было! Я с Милкой поговорила и на автобусе уехала. Вы, Владислав Иванович, из-за Леонида Семеновича и ко мне предвзято относитесь…

– И не жалею, – вставил Седов. – Вы оба достойная парочка.

– Да как вы смеете… – всхлипнула женщина. – А все потому, что Леня зарубил вашу статую, когда работал вторым секретарем.

– Считаете, это не повод, чтоб вас не выносить? – изумился старый скульптор. – Я полгода работал, и не только я. Город заказал, а ваш Леня…

– Да, зарубил, – злорадно произнес Муравин. – Потому что бездарно была выполнена, без фантазии, без полета мысли…

– Нет, голубчик, – завелся Седов. – Скульптуру я потом продал в Киев, значит, она не бездарна. Просто ваша партийная порода не терпела тех, кто лучше, талантливей, умней, вы их ненавидели, потому что сами тупые и невежественные, «без полета мысли»…