Сергей Асанов - Тринадцать

Дядя Петя вздохнул. Миша был немного подавлен. Подобных историй по роду деятельности ему пришлось узнать множество, но эта, рассказанная в таком месте, почему-то произвела на него впечатление. Миша почти воочию увидел, как изможденного старика выпихивают из машины, ставят на краю оврага и всаживают пулю в затылок.

Какая-то бредятина. Какая-то глупость и мерзость…

— Да, я тоже это вижу временами, — отозвался дядя Петя и посмотрел на часы. — Уже темнеет, и лучше бы нам здесь не оставаться. Я, честно сказать, из робкого десятка. А вы?

— Пока не знаю. И узнавать не хочется. Ладно, идемте.

Миша бросил последний взгляд на окружающий ландшафт. В голове немного шумело, в желудке урчало, но скоро все пройдет.

Они покинули поляну, поднялись на пригорок, стали спускаться вниз, к городу. Дядя Петя шел на шаг позади, все так же дымил своей отвратительной папироской.

— Завтра ребят будут хоронить, — сказал он. — Вы придете?

— Обязательно, — не оборачиваясь ответил Миша. — Во сколько?

— Прощание во дворе в час, потом на кладбище. Черт, не знаю, как я это выдержу…

Дядя Петя стал вытирать глаза.

— Не плачьте. Это еще не самое страшное, что с вами может произойти.

Дядя Петя остановился. Михаил тоже придержал шаг, обернулся.

— Что-то не так?

— А я надеялся, что ошибаюсь. Вы что-то чувствуете?

Миша пожал плечами. Рассказать ему сейчас, испугать, чтобы он уносил свою задницу из этого района? Или посмотреть, как эти «прагматичные люди» осуществляют свои мечты?

Внезапно перед глазами возникло лицо профессора Саакяна. Эта сволочь всегда появляется в самые неподходящие моменты. Как будто он на самом деле знает, когда нужно появляться.

«Да-да, мой юный друг! — смеялся магистр. — Не мешайте им, позвольте им насладиться! И тогда мы с вами по-настоящему подружимся».

— Да, я чувствую, — ответил Миша. — Деталей не вижу, но направление могу указать.

— С деталями я могу помочь.

— Даже так?

Петр кивнул.

— Хорошо. Тогда завтра вечером после похорон пообщаемся.

— Договорились.

И они снова стали спускаться вниз.

Занятия с Василием Дрелем сегодня прошли так себе. Васька бубнил что-то себе под нос, пытаясь рассуждать о традициях политического сыска в Российской империи второй половины девятнадцатого века, а Миша думал о своем, стоя у окна и глядя в хорошо освещенный мощными фонарями двор. Он думал, что занятия эти не принесут никакой пользы ни этому парню, ни самому Михаилу. Совершенно бесполезная трата времени.

Устав слушать, Миша повернулся к своему абитуриенту:

— Василий, ты поступать собираешься на самом деле?

Вася умолк, опустил глаза.

— Зачем я здесь? — спросил Миша. — Чтобы твои родители думали, что ты взрослеешь?

Вася молчал.

— Ты знал ребят, сгоревших в лифте?

Дрель со вздохом кивнул.

— Ты огорчен их гибелью?

— Конечно.

Миша больше не стал задавать вопросов, снова отвернулся к окну. Там внизу, на бортике песочницы, сидел дядя Петя со своим аккордеоном, наигрывал самому себе какую-то мелодию. Наверняка что-нибудь нафталинно-советское.

Миша улыбнулся.

К полудню 30 октября на Тополиной, 13, собрался, кажется, весь район. Во всяком случае, последний раз аналогичное столпотворение было зафиксировано на праздновании юбилея местного металлургического комбината. Тогда на центральном стадионе выступали «Би-2», Лев Лещенко, Екатерина Шаврина, «Лесоповал», «Дискотека „Авария“» и даже какой-то вторичный состав «Бони М», — словом, было представлено меню, способное вызвать громкую и долгую отрыжку у музыкальных гурманов, но вполне успешно «схаванное» и усвоенное гуляющим народом.

Сейчас повод был иным, но народу было не меньше, чем на Центральном стадионе. Толпы людей тянулись к дому со стороны остановки, автобусы парковались на дорожке возле гаражей, жители соседних домов сгруппировались по периметру двора. Возле второго подъезда, в котором и произошла трагедия, маячили телекамеры и девушки с микрофонами, два микроавтобуса местных телекомпаний бесцеремонно въехали на детскую площадку.

Десятки людей, забыв о плохих приметах, наблюдали за происходящим из окон.

— Пара тысяч уже есть, — сказал Михаил, наблюдавший за приготовлениями издалека, стоя вместе с Петром возле площадки мусорных контейнеров.

— Точно, — согласился дядя Петя. — Смерть, наверно, привлекает больше, чем жизнь.

Миша отрицательно покачал головой, и на этом разговор забуксовал.

Двери подъезда утопали в цветах. Букеты и венки были расставлены вдоль предполагаемого маршрута выноса тел. Легковые автомобили уже выстраивались в колонну, готовую отправиться в путь на кладбище. Мрачная торжественность витала в воздухе, печальный шепот и какие-то тихие нелепые смешки шелестели над головами, осенняя погода тоже оплакивала погибших, выжимая на головы мокрый от слез платочек. Впрочем, зонтов почти не было.

— Странно, — отметил дядя Петя. Миша промолчал.

Максима и Олю привезли ближе к часу дня на автобусе. Толпа стала подбираться ближе. Деловитые парни из похоронной конторы вынесли из автобуса четыре табурета, а следом — два гроба.

Толпа ахнула.

У Михаила сжалось сердце.

Одним из наблюдателей процессии был человек на инвалидной коляске, сидевший на кухне в квартире на третьем этаже. Сегодня случилось то, что он обычно встречал с нездоровым воодушевлением — то, что его встряхивало и напоминало о том, что он сам еще жив, несмотря на все трещины, сломанные кости, отсутствующие органы, малоподвижные ноги и высыхающие мозги. Поди ж ты — старая рухлядь, а пережил молодых да резвых! Радоваться бы, как обычно!

Но сегодня старик плакал. Беззвучно, сжав губы, не замечая ручейка слез, стекающего по небритым щекам. Комок застрял в горле, хотелось плакать громко, но пока не получалось.

Когда два гроба выгрузили из автобуса и поставили на табуреты, старик откатился от окна, взял в руки бокал, доверху наполненный коньяком, и выпил его без остатка. Его немощное тело готово было загнуться от сквозняка, но на триста граммов коньяка оно реагировало как на лекарство.

«Ты стал сентиментальным, — думал старик, теребя в руке пустой бокал. — Довольно странно для человека, который… а-а, ладно».

Он не планировал сегодня заниматься самокопанием. Он поставил бокал на стол, вернулся к окну в кухне и стал смотреть. Минут через пять снова обнаружил, что плачет.

Уже навзрыд и в голос.

Кажется, у него получилось.

На этой траурной церемонии Миша испытал настоящее потрясение. Причем потрясло его совсем не то, что потрясло всех остальных.

Да, у него сжималось сердце при виде двух гробов, обитых красной материей. Он едва сдерживал слезы, когда слышал, как воет мать Ольги, как глухо стонет ее отец, которого поддерживали под руки двое мужчин. От красивых молодых людей, мечтавших о счастье, остались лишь пепел и кости.