Евгения Грановская - Вечная загадка Лили Брик

– А вы все-таки передайте мою просьбу фрау Брик. Пусть фрау сама решит, нужны ей мои подарки или нет.

– Ну, разве что ради смеха, – пожимает плечами Маяк, не сводя пылающих глаз с горки фишек, лежащих на зеленом сукне.

Немец перехватывает взгляд Маяка и сразу понимает, что к чему.

– Пообещайте, и я одолжу вам эти фишки, – говорит он вкрадчивым голосом.

– Одолжите? – Маяк смотрит на немца недоверчивым взглядом и облизывает вмиг пересохшие губы.

– Одолжу, – кивает лысый немец. (Вспышки отблесков на лысом черепе.) – Но вы пообещайте, что передадите мое предложение фрау Брик. Просто пообещайте.

Маяковский снова смотрит на горку фишек и уже не способен противиться натиску азарта.

– Хорошо, – говорит он. – Я обещаю.

– Клянетесь честью? – не унимается немец.

– А чем еще? – усмехается, скрывая смущение, Маяк. – Гоните фишки, герр!

Клубы сигарного дыма рассеиваются, и Родченко снова переносится в кафе. Маяковский сидит напротив, откинувшись на спинку стула, и внимательно смотрит на друга.

– Ты чего, Рубенс?

– Я?.. Ничего. Так просто. – Родченко качнул головой, прогоняя наваждение.

– Опять в облаках витаешь. Ты хоть слышал, что я тебе рассказал?

– Слышал. Ты уже говорил с Лилей?

Маяковский вздохнул. Перекатил папиросу из правого угла рта в левый.

– Говорил, – ответил он мрачным голосом. – И о немце, и о машине, и о чертовом бриллиантовом гарнитуре. Но уже здесь, в Москве.

– А она?

Толстые губы поэта искривила усмешка.

– А то ты женщин не знаешь. Они ведь как сороки. Чуть где заблестит – тут же летят. На всех парах несутся, даже если блестит на помойке…

И снова перед глазами Родченко встала картинка. Квартира в Водопьяном переулке. Комната с кроватью и ковриком на стене. На железной кровати сидит Маяк. В толстых губах неизменная папироса. Рядом стоит Лиля Брик, маленькая, аккуратная, с настороженной полуулыбкой на ярких губах, похожая на кошку и птицу одновременно.

При словах о машине и бриллиантовом гарнитуре глаза Лили начинают ярко блестеть. Пока Маяк зажигает потухшую папиросу, она размышляет, кусая нежные губы белыми, острыми зубками. Потом говорит, глядя не на Маяка, в пространство перед собой:

– Я слышала про Андрея Арманда, – говорит она. – Он очень молод, но у нас есть общие друзья. Я с ним познакомлюсь.

На лице Маяка застывает нерешительность.

– А как ты заставишь его отдать кольцо? – глупо, как ребенок, спрашивает он, хотя прекрасно знает ответ на свой вопрос.

Лиля улыбается своей таинственной полуулыбкой.

– Зачем же заставлять? – говорит она. – Он сам мне его подарит.

Маяк понимает, что означают эти слова, и его прошибает пот.

– Опять ты задумался, Рубенс! – Маяковский ткнул окурок папиросы в грязное блюдце и посмотрел на Родченко исподлобья. – Чего молчишь?

– А что тебе сказать? – пожал плечами Родченко.

– Но ведь история-то забавная!

– Забавная. Ума не приложу, откуда этот твой немец узнал про… – Родченко слегка наклонился и договорил, понизив голос до шепота: – про Ильича? И про то, что он это кольцо Инессе Арманд подарил.

Маяковский снисходительно усмехнулся.

– Э, Саша. Ты просто коллекционеров не знаешь. У этого сброда везде свои осведомители. И потом – воробья в рукаве не спрячешь. Тем более когда в деле замешаны женщины. Ты уж мне поверь, я знаю, что говорю. Сам от них настрадался. – Маяковский поднял руки и сладко потянулся, щелкнув суставами. – Эх, Сашка-Сашка, хорошо тебе. У тебя Варвара. Чем не жизнь!

– Тебе тоже пора остепениться. Найди хорошую девушку и женись.

– Где ж я ее найду?

– Да где угодно. Вон их сколько по улицам ходит.

– Жениться, – повторил Маяковский и поморщился. – Рассуждаешь, как мещанин. Любовь должна быть свободной, Саша. Свободной от мерзости быта и от груза обязательств. Только тогда она будет чистой.

– Чего тогда мне и Варваре завидуешь? – обиженно сказал Родченко.

– Ты другое дело. Твоя Варвара особенная. Она тебе не только жена, но и боевая подруга. Береги; где еще такую найдешь.

Мужчины помолчали.

– Так что ты думаешь? – снова заговорил Маяковский.

– Про что?

– Про историю эту. Про кольцо и про все остальное.

Родченко отвел взгляд.

– Думаю, если Лиля решила, она своего добьется.

Маяковский недобро прищурил глаз.

– Думаешь, я ревную?

Родченко ничего не ответил. Маяковский уткнулся взглядом в стол.

– Ревную, конечно, – произнес он упавшим голосом. – Страшно ревную. Прямо на стену готов лезть от ревности. Тут еще кое-что… Я после того разговора здорово с Лилей поскандалил. – Маяковский горько усмехнулся. – Сам себя не узнал – чистый Отелло. Жаль, ваксы под рукой не было, чтобы рожу начернить. Только с Лилей такие номера не проходят. Указала она мне на дверь и велела два месяца на пороге не появляться.

– Два месяца? – ахнул Родченко.

Маяковский кивнул:

– Угу. И повод-то использовала какой дикий. Я тут давеча в Политехническом выступал. Ну и порассказал залу кой-чего о Берлине. Хорошо рассказал, публике понравилось.

– Ну и что?

– А то, милый Саша, что Берлина-то я толком и не видел. Все дни и ночи за карточным столом в «Курфюрстен-отеле» просидел.

– Про что ж ты тогда им рассказывал? – недоумевал Родченко. – Про карточный стол?

– Да в том-то и дело… – Маяковский сдвинул брови. – Мне когда-то про Берлин Оська Брик рассказывал. Ну, я его рассказ и повторил – слово в слово. Ты же знаешь мою память. «Аки Владимирская дорога». Всякий, кто пройдет, башмак оставит. А публике понравилось. Аплодировали даже. Лиля в зале была и все слышала. Стала из зала поправлять, а ее зашукали. Обиделась! Ты, говорит, по бабам да по кабакам прошлялся, а Берлин у Оськи украл. А еще пролетарский поэт. Позор! Топай, говорит, отсюда, и чтоб я тебя два месяца не видела.

Родченко вздохнул:

– Жестоко.

– А что делать – заслужил.

Родченко посмотрел на друга, и сердце его сжалось. Маяковский был похож на запутавшегося в рыболовной сети медведя. Такой же растерянный, обеспокоенный и унылый.

– Плюнь, Володя, не бери в голову. Ты же знаешь Лилю. Перемайся как-нибудь эти два месяца, а потом все пойдет как прежде. Снова заживете душа в душу.

– Угу. Дружной троицей под одной крышей, как Бог-отец, Бог-сын и Святой Дух с голубиными крылышками, – с мертвящей усмешкой произнес Маяковский. – Только какой я голубок. Я скорее цапля. А с цаплей не уживешься, слишком большая и клювом все время – щелк-пощелк.

Маяковский думал о чем-то своем, мрачно перетирая между пальцев край грязной скатерти.

И снова Родченко увидел всю картину их объяснения как наяву. Маленькая, гибкая Лиля сидит за столом, быть может, помешивая ложечкой чай. Неповоротливый Маяковский вышагивает по комнате, сунув руки в карманы брюк и угрюмо глядя в пол. Лиля внимательно следит за его марафоном.