Евгения Грановская - Мифы Туринской плащаницы

Дьякон поморщился и провел по лицу ладонями.

– Как я выгляжу? – пробормотал он.

– Лучше, – сказала Женя, с тревогой вглядываясь в его лицо. – Но лицо все еще темное.

– Я могу снова… Запишите… – Дьякон сделал над собой усилие и произнес твердым голосом: – Человека, с которым нужно поговорить, зовут архиепископ Микеле Солацци. Как я уже сказал, он директор ИВД.

– Вам надо к врачу! – сказала Женя. – Сейчас же!

Отец Андрей покачал головой:

– Нет. Врачи не помогут. Чтобы найти противоядие, нужно знать вид яда… Все в порядке. Я получил незначительную дозу. Надеюсь, через пару дней окончательно приду в себя. Если не сопьюсь, – с улыбкой добавил дьякон. – А пока – принесите мне мой телефон. Он в сумке… у двери.

– Николай Степанович, можно еще один вопрос? – крикнула с первого ряда молодая студентка с задорными глазами и толстой русой косой.

– Давайте! – кивнул Гумилев, стоя за кафедрой. – Но это будет последний!

– Как вы относитесь к поэме Блока «Двенадцать»?

– Плохо. Я считаю, что этой поэмой Блок заново распял Христа и еще раз расстрелял государя!

Зал зашумел.

– Христа никогда не было! – крикнул кто-то.

– И правильно расстрелял! – крикнул другой.

Гумилев поднял руку, и гул голосов в зале тут же утих. Николай Степанович окинул публику насмешливым взглядом, надменно улыбнулся и громко сказал:

– Товарищи студенты, друзья мои, я не скрываю своих взглядов. Я уверен, что лучшим способом государственного устройства является монархия.

– Революция смела монарха! – крикнул из второго ряда рыжеволосый студент. – Революция – это стихия, разлив реки, сметающий на своем пути развалины старого мира!

Публика одобрительно зашумела. Гумилев вновь поднял руку и пристально посмотрел на студента.

– Вы правы, это разлив, – согласился он. – Но чем шире разливается река, тем мельче она становится и тем мутнее ее воды. В конечном итоге, река отступает, оставив после себя обыкновенную бюрократическую тину.

– Вы говорите контрреволюционные вещи, Николай Степанович! – с досадой проговорила девушка с русой косой.

– Что ж поделать, если я так думаю, – пожал плечами Гумилев. – Я заявляю о своих взглядах открыто. Я несколько лет провел на войне и теперь не собираюсь ни с кем воевать. Война с собственным народом – подлое, безнадежное и глупое занятие.

– Но ведь религия – это опиум для народа! – снова крикнул рыжий. – Вы умный человек и должны это понимать! В Бога верят только старики, инвалиды и истеричные дамы!

На раскосом лице Гумилева появилась сухая усмешка.

– Напротив, – сказал он. – Верующий человек смотрит в будущее твердым и трезвым взглядом. А не как истеричная курсистка, возвращающаяся домой поздно вечером и с ужасом шарахающаяся от теней.

– И все-таки почему вам не нравится Александр Блок? – вернулась к теме разговора девушка.

– Блок смотрит в будущее с гнетущей тревогой. Ему это будущее представляется в виде какого-то мутного, кровавого облака, хаосом, пожирающим все вокруг. Блок томится предчувствием, заламывает руки, пугает читателя и пугается сам. Меня, например, это будущее не гнетет. И я спокойно встречу все, что уготовила мне судьба.

– Зачем вы так мрачно говорите о судьбе, товарищ Гумилев? – снова заговорил рыжий студент. – Революция выметет из России всю гниль! Впереди нас ждет великое будущее!

Гумилев посмотрел на студента задумчиво.

– Будет новая Россия, – спокойно сказал он. – Свободная, могучая, счастливая. Но мы с вами этого не увидим. – Гумилев взял с кафедры конспект лекции и громко объявил: – На сегодня все! Встретимся через три дня! – Он повернулся и пошел к выходу.

Шагая по коридору, Гумилев услышал за спиной чьи-то тяжелые шаги. А затем и голос – такой же тяжелый, могучий. И голос этот восторженно проговорил:

Гумилев обернулся и увидел, что по пятам за ним идет рослый молодой человек в желтой кожаной куртке, стянутой черной портупеей. Лицо у молодого человека было некрасивое, но восторженное и живое.

– С кем имею честь? – сухо осведомился у незнакомца Гумилев.

Незнакомец сверкнул темными, булькатыми глазами, смиренно склонил голову и смиренно пробасил:

– Я ваш поклонник!

Гумилев окинул рослую фигуру незнакомца надменным взглядом, пожал плечами, повернулся и зашагал дальше. Однако верзила в кожаной куртке не думал отставать. Он шел за Николаем Степановичем по пятам и гулко бубнил в такт шагам:

Гумилев остановился так резко, что верзила едва не налетел на него.

– Как вас зовут? – спросил он.

– Яков! – с готовностью ответил верзила.

– А полностью?

– Яков Блюмкин!

– Послушайте, Яков, мне приятно, что вы знаете мои стихи, но дело в том, что… – Внезапно Гумилев взглянул на широкое лицо парня с удивлением. – Постойте… А не тот ли вы Блюмкин, который стрелял в германского посла Мирбаха?

– Не стрелял, – возразил здоровяк. – Взорвал бомбой!

Глаза Гумилева засверкали.

– Так это в самом деле вы? – спросил он, чуть прищуривая светлые, раскосые глаза.

– В самом деле, – радостно кивнул Блюмкин.

Гумилев улыбнулся, но на этот раз не так снисходительно и надменно, как обычно, а вполне приветливо.

– Что ж, в таком случае я с удовольствием пожму вам руку! – объявил Николай Степанович и действительно протянул Блюмкину руку.

Блюмкин с жаром ее пожал.

– Ну и лапища, – усмехнулся Гумилев, глянув на смуглую клешню Блюмкина. – Вам действительно нравятся мои стихи?

– Я считаю вас лучшим поэтом новой России! – объявил Блюмкин восторженным голосом.

– Гм… – Гумилев нахмурился и почесал ногтем переносицу. – Вы не похожи на льстеца, – проговорил он, пряча улыбку. – Вы, должно быть, и сами пишете?

Верзила вздохнул и развел руками:

– Не имею к этому таланта. Это беда всей моей жизни.

Гумилев посмотрел на здоровяка долгим, пристальным взглядом.

– Это не трагедия, – спокойно сказал он. – Вы человек воли и действия. Своего рода Геракл. Уверен, что впереди вас ждут большие подвиги. А сейчас позвольте откланяться – мне пора в издательство.

– Рад был познакомиться! – крикнул Блюмкин вслед удаляющемуся Гумилеву.

– Я тоже, – обронил Николай Степанович, сворачивая за угол.

Некоторое время Блюмкин стоял в задумчивости, заложив руки за спину и покачиваясь с носков на пятки и обратно. Потом усмехнулся, поправил портупею с кобурой, повернулся и зашагал по коридору беззаботной походкой.