Михаил Климман - Затерявшийся в кольце бульваров

– Ну ты и сволочь. Просил же тебя помолчать пять минут. Лучше было бы в «чудильнике» ночевать?

– Прости.

– Ладно, мы уже почти дома.

Звук колес изменился, похоже, они съехали с асфальта на более мягкое покрытие, землю, наверное. Трясти стало больше, а голос замолчал, слышалось только пыхтение, видно, труднее стало катить.

Потом послышался скрип открываемой двери, и тележка опять пошла по-другому.

– Повезло тебе, молодой человек, – сказал голос устало, – так-то все ничего, травмы у тебя не смертельные, хотя и болезненные, но если бы я на тебя не наткнулся, ты бы ночью замерз. Сейчас ночи еще холодные.

– Я уж два раза на траве спал.

Кто-то недавно так же навязчиво называл его молодым человеком.

– А такой приличный с виду мужчина, – протянул голос иронически, – мне поначалу показался…

Где-то рядом послышался звук текущей воды.

– А мы что – раньше встречались? – спросил Дорин недружелюбно. Он все время ждал какого-то подвоха.

– А ты, выходит, меня не признал?

Что-то холодное и мокрое коснулось лица Андрея. От неожиданности он дернулся и снова застонал. Чья-то рука прижала его лоб, и влажная тряпка еще раз прошла по лицу. Зато глаза теперь открывались. Он разлепил их и увидел склонившегося над ним бомжа по кличке «Маркиз», который всего три дня назад принес к нему в магазин «Псалтырь» тысяча шестьсот восьмидесятого года, оттиснутый в городе Яссах.

Дорина не было уже двое суток, и вестей он о себе не подавал никаких. Лена не находила себе места. С одной стороны, она была абсолютно права. Права, права, права… Был Андрей в этом клубе или нет, принадлежало это письмо ему или было подброшено – мужик должен решить эти проблемы сам. Сам. И прийти с готовым ответом. Не обязана она ковыряться в грязи. И не будет. В конце концов, не на улицу же она его выгнала. Да и не выгоняла вовсе – он сам ушел.

С другой стороны, она вдруг ясно осознала, что если все это (письмо и поход в клуб) – правда, она все равно не сможет его выгнать совсем. Что-то сильно изменилось в ней за этот год, что они прожили вместе. Или просто замужем за Брайловским она ничего не знала о любви? А теперь, выходит, знает? И готова простить предательство?

Нет, не готова. Но, Андреевская это точно знала, если Дорин не вернется, если навсегда исчезнет из ее жизни, она умрет. И оставит Соньку сиротой. Или все-таки папа о ней позаботится? Она внезапно поняла, от любви до ненависти нет никакого шага, это – одно и то же. Кто-то говорил, вроде бы Станиславский, что любовь тем и отличается, что в это чувство входят и все остальные, вместе взятые, этакое «мегачувство». Наверное, он был прав, потому что в данный момент Лену просто трясло от ненависти к Дорину – зачем он делает ей так больно?

Она сидела на кухне, на столе стояла остывшая полная чашка с коричневой жидкостью, что-то бубнил телевизор, а Лена невидящими глазами смотрела в стену. Дважды заходила Вера Васильевна: первый раз поставить чайник, сейчас, во второй раз – выключить, оказывается, он свистит уже несколько минут. В доме были прекрасные электрические чайники, но «Доцент» предпочитала по-старинке, со свистком. Да и так ясно было, что чай ей не нужен, а скорее, она здесь, чтобы просто проведать Андреевскую.

– Что, Вера Васильевна, – спросила Лена, не отрывая глаз от узора на обоях, – считаете, что я не права?

– Не права, милка, или права – это ты сама разберешься, не девочка тринадцатилетняя.

– А чего же вы тогда так осуждающе сопите? – Губы, язык и все органы, которыми человек говорит, слушались Лену с трудом. – Вы уж извините на грубом слове.

– Да ведь тебе, милка, в таком состоянии с ребенком общаться нельзя. – «Доцент» села за стол напротив Лены. – Сонечка, она же все чувствует, а от тебя сейчас такие волны отрицательные катят, что взрослого могут с ног сбить, не только ребенка.

– И что делать прикажете? – Лена упорно глядела в стену.

Все эти сорок восемь часов, пока мужа не было, в ней накапливалось и могло в любой момент прорваться что-то мутно-серое, от чего хотелось избавиться, но оно было одновременно и абсолютно родным, присущим, и боль от этого была почти сладкой.

– А ты чего-нибудь реши. – Вера Васильевна налила чаю на блюдечко и откусила кусочек сахара. Все это проделывалось не спеша, со вкусом. – Ты сама с собою в согласие приди, и сразу полегчает.

– И с чем я должна согласиться? – почти сквозь зубы спросила Лена.

То, что подступало изнутри, подошло почти к самому горлу. Ей вдруг захотелось страшно закричать что есть мочи и бить, бить что-то звенящее и разлетающееся во все стороны мелкими кусочками.

– А я не знаю, что тут у вас случилось, – опять нарочито медленно сказала Вера Васильевна и отхлебнула чай из блюдечка, – только знаю, милка, что если бы ты призналась себе, что он не прав, то сейчас плакала бы в ванной комнате, включив кран, чтобы никто не слышал.

Действительно, была у Андреевской такая привычка – если Дорин, даже невольно, обижал ее, она старалась обиду свою не показывать, а запиралась в ванной, как будто душ принимает или умывается, и тихо плакала там. Только ей казалось, что никто об этом не знает.

– А если я не права?

– Тогда бы ты уже полгорода на ноги подняла. Чтобы милого своего утешить и прощение попросить. Ну поревела бы, наверное, перед этим слегка, но уже здесь, на кухне.

Лена перевела глаза на «Доцента». Вот это анализ!

– А почему в этом случае – на кухне, а не в гостиной или в спальне? – изумленно спросила она.

– А ты, когда не права, милка, – старушка не спеша отхлебнула чай, – ты себя работой какой-нибудь грузить начинаешь, наказание себе придумываешь. А где работа, как ни на кухне. Ну и всплакнешь, конечно, как же себя не пожалеть? – Вера Васильевна вдруг сменила тему разговора: – Это у тебя что в чашке-то?

– Не знаю.

Лена взяла чашку и понюхала.

– Похоже на какао.

– Любишь какао? – удивилась «Доцент».

– Сама не знаю. Даже не пойму, откуда взялось, я вроде не заваривала, – Андреевская неожиданно улыбнулась.

– Ладно, я спать пойду, – засобиралась Вера Васильевна.

Лена, которой почему-то казалось, что «Доцент» сейчас будет расспрашивать о том, что произошло, посмотрела ей в след с благодарностью. Она отхлебнула какао и поморщилась: порошка оказалось слишком много, а сахара не было совсем. Странный напиток какао – вроде бы он ей нравится, но она крайне редко о нем вспоминает.

Не так все просто, как сказала ей Вера Васильевна. Да, она никак не может понять, права она или нет. Да, возможно, что и абсолютно не права. Ей не хотелось быть правой, она лучше бы тысячу раз ошиблась. И что-то еще томило ее, особенно сегодня, в этот вечер. И это «что-то» не имело никакого отношения к разуму и даже к вере.