Елена Милкова - Те же и Скунс

Когда она поднялась на второй этаж, где помещался рентген, и как раз проходила мимо раздвижных металлических створок, молоденькая медсестра подкатила туда же кресло-каталку с сидевшей в нём совершенно зелёной девицей. Медсестра, очевидно, только начинала работать, и у неё ещё не всё получалось. Кресло стукалось и стукалось правым колесом в обрамление двери, сестричка сердито краснела, больная обречённо и молча вздрагивала при каждом тычке. Когда же кресло наконец удалось зарулить, возникло непреодолимое препятствие в виде сантиметрового порожка перед кабиной.

– Мне никак… – сдалась наконец медсестра. Больная по-прежнему молча слезла с кресла и, прижав ладонью сведённый коликой бок, второй рукой подхватила упрямое кресло. Кабина закрылась, лифт тронулся. «Как она уколы делает, интересно, – подумалось Пиновской, – Наверное, долго-долго примеривается, а потом – как вилкой в сосиску… Ме-е-едленно…»

На площадке четвёртого, урологического, этажа нервно курила полная дама.

– … И языки, и фаршированная индейка, и маринованные грибочки… – с воодушевлением рассказывала ей посетительница. Марина Викторовна невольно прислушалась и поняла, что речь шла о свадьбе, на которой больной не довелось побывать из-за приступа. – А какой паштет Златочка приготовила…

– Языки-то чьи? – жадно перебила почечница. – Свиные или говяжьи?

Тут на площадке остановился лифт, и юная медсестричка задним ходом вытянула из него кресло всё с той же окончательно позеленевшей девицей. Не то лифты здесь были такие уж медленные, не то опять что-то напутала и покатала безропотную подопечную вверх-вниз.

Пиновская поднялась ещё на два лестничных марша…

Промахнуться этажом и палатой было невозможно даже с завязанными глазами. Не знающий преград голос Семёна Фаульгабера мягкой волной катился по коридору, проникая во все уголки. Ни дать ни взять пароходный гудок «тифон», который был слышен на всю Одессу, но если стоять прямо под ним – не оглушал. Кефирыча почти не было видно из-за спин благодарных слушателей, собравшихся в том числе и на костылях. Ежели не знать Фаульгабера – сидит, развалившись на стуле, этакий дядя с пистолетом на пузе и повествует, начисто забыв о своей первостепенной обязанности. Пиновская знала его не первый год. И не сомневалась: он засёк её шаги, ещё когда она поднималась по лестнице. А уж чтобы миновать Кефирыча на посту, требовалась крылатая ракета. Или Сашенька Лоскутков. Как минимум.

– … А ещё был случай, когда я некоторое время в покойниках ходил, – рассказывал между тем Фаульгабер. – Это после того, как жена во второй раз похоронку на меня получила. Сами понимаете откуда…

Слушатели закивали с видом глубокомысленных знатоков, привыкших читать между строк. Хотя все наверняка думали о географически очень разных местах и можно было поклясться, что в точности не угадал ни один.

– Меня уже и выписали отовсюду, в домовой книге отметку соответствующую произвели… – продолжал Кефирыч. – Жена, мы с ней тогда в комнатке жили, с очереди на квартиру слетела со скоростью звука: метров-то на душу вона сколько прибавилось… И тут я вдруг возвращаюсь. Живёхонький и даже относительно целый. Бегу разбираться, занятым людям сложности создаю… И в результате всех дел получаю справочку: дана, мол, такому-то и такому-то в том, что он является покойником. Ни хрена себе удовольствие?..

Народ опять закивал. Историями об очередном идиотизме отечественной бюрократии никого в наше время уже не удивишь.

– Ну, как же я обозлился! – поведал слушателям Фаульгабер. – А я молодой тогда был, кровь горячая… Вот и решил схулиганничать: вы со мной так, и я с вами так… Иду, как сейчас помню, по Кировскому, дохожу до площади Льва Толстого – и топаю себе прямо через самую середину, проезжая там, не проезжая часть!..

Болящие благоговейно внимали.

– Там мусорок, конечно, стоял. Молоденький, мордочка такая хорошая, деревенская. Засвистел, бежит ко мне со всех ног: «Гражданин, не нарушайте!» А я на него – гав! Я, дескать, никакого ответа перед тобой держать не намерен, поскольку вообще не по твоему ведомству прохожу!.. Он глазёнками хлопает: это, значит, как понимать? А вот так и понимай, говорю. Другого я подданства. – То есть какого другого?!. – А вот такого, покойник я!!! И сую ему бумажонку под нос, а в ней чёрным по белому всё так и написано!

Кефирыч победоносно оглядел слушателей.

– И что дальше было? – спросил высокий парень на костылях. Он боязливо опирался на правую ногу, заключённую в аппарат Илизарова.

– А что дальше, – усмехнулся Кефирыч. – И пошёл я себе и пошёл, а он, болезный, остался затылок чесать…

Окончание рассказа Пиновская дослушивала уже изнутри палаты.

У Плещеева, помимо осунувшейся Людмилы, сидели Осаф Александрович и Лоскутков. Причём Дубинин устроился возле больного и, шурша газетой, вводил его в курс последних новостей спорта, а Саша, по обыкновению, тихо присутствовал в уголке. Он смотрел в окно, выходившее в сторону больничного садика. О его трагических чувствах к подчинённой Марина Викторовна знала давным-давно. Он, естественно, полагал, что умело скрывает их. Мужики…

– Итак?.. – сказала Пиновская.

– Ребята, – проговорил Плещеев, когда Людмила вышла за дверь. – Это, конечно, только догадки… но я, кажется, со Скунсом дело имел…

– Та-ак, – протянул Дубинин.

– Логика, – сказала Пиновская. – Логика где? Сергей Петрович неуклюже пошевелился на койке, стараясь переменить положение тела, не потревожив больной головы.

– Логика? Пожалуйста… С какой стати он вообще там оказался? Подкрался за мной с выключенными огнями, я и не видел… Потом троих положил, как из автомата… По две секунды на каждого… Слышишь, Саш? Для тебя говорю…

– Слышу, – голосом Тараса Бульбы отозвался из угла Лоскутков.

– Наёмный убийца выручает шефа «Эгиды», – скептически фыркнула Пиновская. – Он что к тебе, телохранителем нанялся?

– Смейтесь, – обиделся Плещеев. – Мне что-то было не очень смешно. Мне и сейчас не очень смешно…

– В шесть секунд, значит? – спросил Саша задумчиво.

– Да уж не в шестьсот.

– Я к тому, – сказал Саша, – что сегодня ночью в Пушкине скончался некто Кемаль Губаевич Сиразитдинов…

– О! – поднял палец Осаф Александрович. – Колоритнейшая, господа, личность был безвременно усопший. Святой жизни люди уходят… Как говорило когда-то армянское радио, «мы не знаем, что такое горжетка, но если это то, что мы думаем»… Не смотрите на меня так, Марина Викторовна, умоляю… Так вот, если это то, что мы думаем, по нему льёт горькие слезы местный профсоюз киллеров, коего дела он отечески направлял последние года два или три…

– Притом странная, говорят, кончина была, – подхватил Саша. – Пятьдесят пять лет, нам бы с вами его здоровье, и – жуткий инфаркт. А телохранитель… кстати о телохранителях… его в закупоренной, как бункер, квартире кто-то слегка придушил, так, что бедняга оклемался к полудню… а парень подготовленный… Кто, что – хоть тресни… Посторонних отпечатков, естественно, никаких, только то, что у Губаевича на кровати кто-то в джинсах сидел…