Елена Милкова - Те же и Скунс

– Цыц, сявка…

И опять она даже не пискнула. На сей раз не из-за комплексов, а просто от страха. Открыла рот и закрыла. Господи, вот ведь несчастье… Скунс поднялся и пошёл по проходу. Вагонный пол ничем не был похож на обледенелый асфальт под аркой на Московском проспекте, и вообще он скорее всего совершал очередную глупость, и…

– Те чё, дядя? – заметив его приближение, оглянулся сутулый.

Скунс молча взял его за шиворот, и он улетел спиной вперёд по проходу, чтобы гулко шмякнуться в раздвижные створки дверей.

– Мужчина! – подала голос одна из тёток. – Постыдились бы! Ребёнка толкаете!..

Скунс пропустил её возмущение мимо ушей. Он уже сидел на освободившемся месте рядом с отличницей, и та всячески силилась отодвинуться и съёжиться в своём уголке, чтобы только не касаться его колена своим. Он всё равно чувствовал, как её колотило.

– Докуда едешь? – спросил он негромко, в упор не видя ни оставшуюся четвёрку (хоть бы перо спрятали, недоноски…), ни сутулого у дверей.

..Первой что-то сообразила подавившаяся пивом девка в картузе. Видать, с инстинктом самосохранения у неё был полный порядок. И этот инстинкт очень внятно сказал ей: наглеть и брать горлом будешь в другой раз. А сейчас – уноси ноги. Без шуток и как можно быстрей. До остальных то же самое дошло секундами позже. Компания слиняла удивительно тихо и незаметно, на глазах превращаясь из шайки молодых «крутяг» в обычную стайку подростков, напоровшихся на нечто действительно стрёмное.

– Я на д-двадцать первом… к-километре… – выдавила отличница.

– А дальше в какую сторону?

– На генерала Х-хазова…

Ей всё не верилось, что рядом наконец «свой» и бояться больше некого.

– Провожу, – коротко пообещал Скунс. Положил ногу на ногу и снова нахохлился, закрывая глаза. Девушка и смерть ехали в Пушкин.

Кемалю Губаевичу Сиразитдинову следовало стать оперным певцом и играть на сцене хана Кончака. Благо о том, что летописные половцы были голубоглазыми и белобрысыми, за каковые качества их, собственно, «половцами» и прозвали, теперь известно только учёным. Простой обыватель, в том числе киношный и театральный постановщик, умных книжек не читает. И потому сценический Кончак неизменно «татарообразен»: скуласт, темноглаз и черноволос. То есть в лице дяди Кемаля искусство вне всякого сомнения понесло большую потерю.

Была уже почти полночь. Кемаль Губаевич сидел в квартире на углу Оранжерейной наедине со Скунсовым багажом («Бисмаллахи рахманир иррахим!.. [19]Даже без телохранителей!..), и ожидание понемногу действовало ему на нервы. Тет-а-тет в отдельной квартире был непременным требованием Скунса (или того, кто придёт от имени Скунса, – напомнил себе дядя Кемаль). Его также предупредили, что любое, даже самое осторожное наблюдение будет замечено. И за последствия просили не обижаться.

Дядя Кемаль поначалу вскипел. До сих пор у него были совсем другие отношения со сменявшими друг друга «курками». Что это за личные встречи в отдельной квартире, какой такой неприкосновенный багаж и о чём ещё этот сын ишака собирается «думать» уже с заказом в зубах?..

Однако на эмоциях далеко не уедешь. Дядя Кемаль предпочёл опираться на твёрдые земные реалии, выражавшиеся в зелёных дензнаках, и дал по всем пунктам согласие. Лида баерсэ [20] – может, он, этот Скунс, и окажется совершенно дутой фигурой. Но вдруг он правда так хорош, как о нём говорят?.. Для хорошего человека чего ведь не сделаешь…

Мелодичная трель дверного звонка прервала его размышления. Невольно вздрогнув, Кемаль Губаевич поднялся и поспешил в прихожую, но на полпути вспомнил, что должен держать в руке янтарные чётки. Пришлось вернуться за ними и только после этого открывать дверь.

Этаж был последний. Лестница здесь кончалась небольшой площадкой с перилами, а наверху темнел квадрат чердачного люка. Дядя Кемаль приоткрыл дверь и увидел на площадке мужчину в спортивном костюме. Мужчина сидел на корточках и цепью пристёгивал к перилам жёлтый гоночный велосипед.

– Исянмесез, [21]Кемаль Губаевич, – поздоровался он доброжелательно. Дядя Кемаль не был уверен, посмотрел ли он на чётки, зажатые в его левой руке.

– Исянмесез… – помедлив от неожиданности, отозвался дядя Кемаль. – Проходи, дорогой…

Квартира была оформлена в «исламском» духе, который Кемаль Губаевич начал усиленно культивировать лет пять назад: никакой мебели, одни ковры на полу. Помимо приятного ощущения национальных корней, неплохо способствовало общению с посетителями, обычно не знавшими, как себя вести в такой обстановке. Дяде Кемалю нравился имидж таинственного мусульманина которому непонятно как угодить, зато в случае промашки будет известно что – секир-башка.

Он сразу понял, что с незнакомцем номер у него не пройдёт. Переступив порог, поздний гость (Скунсом дядя Кемаль даже про себя назвать его не решался) сразу сбросил кроссовки и в одних носках ступил на ковёр:

– Показывайте, абый. [22]

Дядя Кемаль провёл его в комнату, где стоял Скунсов багаж. Про этот ничем не примечательный продолговатый сундук, окантованный для прочности металлическим уголком, легенд ходило не меньше, чем про самого киллера. Что следовало считать правдой, что – вымыслом, никакой ясности не было. Дядя Кемаль твердо знал одно: несанкционированное исследование содержимого сундука было самоубийством. Проверенный факт.

Ночной гость не стал извлекать из кармана таинственные приборы или проверять целость приклеенных волосков. Он просто кивнул:

– Чайком попоишь, дядя Кемаль?

Пока закипал чай, велосипедист уединился в комнате с сундуком, и Кемаль Губаевич краем уха услышал оттуда попискивание маленького компьютера. Он не решился войти, только окликнул из-за двери, когда чай был готов.

Гость нисколько не удивился салфетке, расстеленной всё на том же ковре, и поджал ноги с таким видом, словно всю жизнь только на полу и сидел. Невысокий, давно не мытые патлы собраны сзади в хвостик, реденькая бородка, карие глаза за дымчатыми стёклами очков… Дядя Кемаль никак не мог решить для себя, сколько же ему лет. Когда улыбался. Скунсов посланник (или всё-таки сам? Один шайтан разберёт…) казался совсем молодым парнем. Когда он вытянул из конверта фотографию Сергея Петрухина и внимательно посмотрел на неё, дядя Кемаль пришёл к выводу, что ему как минимум пятьдесят. К его лёгкому изумлению, никакого разговора про время на размышления не возникло.

– Угу, – только и буркнул длинноволосый, один раз прочитав пояснительную записку и вместе с карточкой возвращая её дяде Кемалю. Тот успел твердо решить, что сидевший перед ним человек имеет к Скунсу хорошо если косвенное отношение, но велосипедист поднял голову: – Теперь о заказчике…