Татьяна Устинова - Там, где нас нет

– Как ты попал в номер люкс?!

– Сам не знаю. – Тут он пожал плечами и опять углубился в свою газету.

Сигарета все дымилась.

Н-да.

– Платон?

– М-м-м?

– А у тебя здесь… дела?

– У меня здесь были дела, – ответил он не глядя и стряхнул пепел в подставленную пепельницу. – Я на здешнем физтехе докладывал.

– Доложил?

– М-м-м?

– Я спрашиваю, когда ты уезжаешь?

– Завтра вечером, а что?

– А сегодня у тебя какие дела?

– Разные, – ответил Платон Легран и перегнул газету на другую сторону. – Ты скажи словами, что ты хочешь!

«Скажи словами»! Ах, как она узнает его в этой фразе!..

Я прошу тебя, скажи мне словами! Не надо намеков, я ничего не понимаю в намеках, я все равно не догадаюсь, что ты имеешь в виду.

И еще так: если хочешь что-то мне сказать, скажи сейчас!

Не надо ждать до завтра, до понедельника, до вечера, до Нового года! Время уйдет, драгоценное стремительное невозвратное время.

Однажды он попросил ее – скажи сейчас, – и она сказала, что уходит от него.

Был апрель, лучшее время года. Лучшее время в жизни. Начало всего.

– Платон, я хочу найти эту женщину. Помоги мне. Ты же хорошо соображаешь!..

– Ну, во всяком случае лучше тебя. – Тут он подумал и добавил справедливости ради: – По крайней мере, в вопросах физики.

Ни тактом, ни деликатностью, ни скромностью он никогда не страдал.

– Мне не нужна твоя физика!

– Напрасно.

– Мне нужно твое умение соображать.

– Когда?

Лёка смотрела на него, и он уточнил:

– Когда тебе понадобится мое умение соображать? Ну, через час, через два, когда?

– Лучше бы прямо сейчас. Мы бы сходили в этот салон на Большой Морской. Может, там кто-то ее запомнил. Или машину запомнил. Здешний швейцар мне сказал, что она села в большую темную машину, и за рулем был… этот самый… песец.

– Ты уверена, что именно песец? А не ондатр?

Лёка опять захохотала.

Ондатр – это из сказки. Ондатр лежал в гамаке и размышлял о бренности всего сущего, в то время как все остальные радовались жизни и готовили шоколадный торт или картошку с мясом.

Эта книжка, про Ондатра, Снусмумрика и Муми-Тролля, попалась им как раз здесь, в Питере, в магазине на Невском.

Они купили ее, и потом все время читали друг другу вслух, и им казалось, что в детской сказке написано про них!..

– Платон, у него воротник был песцовый на куртке, или лисий, что ли. Мне так швейцар сказал.

– Песцовый воротник на куртке у мужика?!

– А что тут такого?

Платон Легран пожал плечами.

– Да ничего. Красиво, наверное.

– Ну вот. Может, этого песца запомнили в салоне. Но мне одной… неудобно. Сходи со мной, а?

– Схожу, – согласился он моментально. – Схожу, конечно.

Он всегда соглашался, что бы она ни предлагала – молодое «божоле» или детективное расследование. Все это доставляло ему удовольствие, тогда, давно.

Лёка моментально приободрилась, вытащила у него из пачки сигарету, прикурила и быстро рассказала ему, как у них на работе всех поувольняли.

И как оставшиеся боятся, что их уволят тоже.

– А у вас как?

– Да у нас никак. Нас увольнять сложно, потому что мы все академики и доктора наук. Куда нас увольнять-то? Нам можно деньги перестать платить, но нам и так не платили!

– Ага, а номер люкс?!

– Ну, я же не со своего счета деньги снял! Это заказчики за меня заплатили.

– А им зачем, чтоб ты в номере люкс жил?

Он пожал плечами.

Странным образом его никогда не волновала… «внешняя сторона». Решительно ни в чем – ни в брюках, ни в машине, ни в месторасположении офиса. Брюки должны быть удобными и не слишком грязными. Машина должна возить. До офиса должно быть легко добраться.

– Там какие-то сложные протокольные интересы. Я же как бы на французов работаю. А у них свои дела с финнами, а у финнов с американцами.

– Ну и что?

– А проектом руковожу я, и гранты получаю тоже я. Финнам их не дадут никогда, потому что у них науки в принципе нет, а с американцами я делюсь. Ну, и они все приехали, и мне их надо было где-то принимать. Вот мне и сняли этот люкс. Там восемь комнат и четыре ванные.

– Быть не может!

– Ну, ладно, ладно, – согласился Платон Легран. – Три комнаты и две ванные. И большой стол для заседаний. Мы там как раз вчера заседали, после физтеха.

Когда он так говорил про работу, она начинала невыносимо его любить и страшно им гордиться. Она никогда не понимала, чем именно он занимается, и подозревала, что девяносто девять и девять процентов людей на планете Земля тоже не поняли бы, и за эту избранность, принадлежность к одной сотой процента, она его обожала.

Это было триста лет назад.

Никто не умел так думать, как он. Так быстро и так красиво чертить на любых клочках бумаги какие-то графики. Так моментально забывать обо всем, когда ему в голову приходила «мысль». Так стремительно переключаться на свое, внутреннее, то, что было у него в голове. Так насмешливо и с таким снисходительным добродушным превосходством относиться к тем, кто соображал хуже или медленней.

Никто не умел быть таким занудным, как он!..

Когда они вышли, оказалось, что на улице очень белый, до боли в глазах, странный сырой мороз. Снег перестал, и на ветвях деревьев лежали примерзшие толстые белые снеговые канаты. Под ногами там, где не посыпали, был деревенский проселок, а где успели посолить, мерзкое ледяное крошево.

– Как я люблю Питер.

Платон покосился на нее.

– Ты бы держалась за меня, Лёк. Навернешься, костей не соберем.

Н-да.

Ужасный человек, ужасный.

– Ты знаешь адрес этого салона?

– Да мы там с тобой были! – опрометчиво воскликнула Лёка. – Не помнишь? Ну, когда зимой приезжали! Господи, ну, когда в Константиновском дворце президент собирал всех, таких, как ты!.. А ты космы отрастил почти до пояса, и я тебя стригла! Не помнишь?

Он пожал плечами. Должно быть, не помнил.

– А… таких, как я – это каких?

– Полоумных, – пояснила Лёка. – Ну, то есть больших ученых. Гордость отечества и надежду нации.

– А-а.

Они шли по деревенскому проселку, и снег поскрипывал у них под ногами.

Лёка держала его под руку так, как кинозвезды на Каннской лестнице держат сопровождающих – невесомо положив ладонь на рукав смокинга. В данном случае – дубленки.

Ей хотелось взяться покрепче. За триста лет она совсем забыла руку Платона, и еще забыла, как это бывает, когда просто держишь его под руку, и понимаешь – он мой.

Все эти французы, американцы и обитатели Константиновского дворца, которые смотрят ему в рот, очевидно, как и Лёка, не понимая ни слова из того, что он говорит, могут задавать ему вопросы, снимать ему шестикомнатные люксы, выслушивать его мнение, но все это не в счет.

Он принадлежит только Лёке. Ну, то есть принадлежал когда-то. Она уже почти не помнила, как это было.