Елена Михалкова - Призрак в кривом зеркале

Ксеня замолчала.

– Ты слышал наш разговор? – с недоверчивым изумлением спросила она наконец.

Илюшин покачал головой.

– Рассказывай дальше.

– Рыжов… – повторила Ксения. – Его отпечатки были в картотеке, потому что он много лет назад проходил по какому-то делу. Когда ему показали биту, он сказал, что ее возит в машине его водитель. Рыжов перекладывал ее с места на место, когда она попадалась ему под ноги и мешала, отсюда и отпечатки пальцев. Водителя зовут Дмитрий Перелесков. Я никогда не слышала этого имени.

– Ты и не должна была его слышать.

Илюшин еле сдержался, чтобы не выругаться.

– Все сходится! Черт возьми, нужно же было оказаться таким самоуверенным болваном…

– Объясни мне, что сходится!

– Потом. Чуть позже.

Макар наклонился и поцеловал ее.

– Я доеду с тобой до отделения, а потом уйду – мне нужно кое-что закончить. После этого, надеюсь, смогу ответить на все твои вопросы.

Он шел по улице, растопырившей навстречу ему из палисадников длинные руки с листьями – зелеными, влажными, просвечивающими на солнце, роняющими на асфальт бегущие тени, – и скользил по листьям рассеянным взглядом. Зеленый, ярко-зеленый, изумрудный, оливковый, густой до синевы, светло-зеленый, переходящий в нежную желтизну к кончику листа… Макар заставлял себя обозначать оттенки, потому что мысли его постоянно возвращались к одному и тому же воспоминанию, и он изо всех сил пытался от него отвлечься.

Но воспоминание никуда не уходило. Самое плохое было не в нем, а в том, что Илюшин почти успешно обманул самого себя, сказав, что нашел убедительное объяснение произошедшему. Но за последний час объяснение растворилось, как будто Макар ничего и не находил, и он остался один на один с крайне неприятным для себя фактом. Который заключался в том, что Илюшин себе соврал и сам знал об этом.

Он остановился возле двухэтажного оштукатуренного дома, у подъезда которого стоял детский велосипед – старый, с рулем, обмотанным синей изолентой, – и сел на скамейку, припавшую на одну деревянную ногу. Нужно было привести мысли в порядок.

«Я себя обманул».

Кусты в палисаднике качали ветками на ветру, шелестели листьями: зеленый, светло-зеленый, густо-зеленый… Илюшин тряхнул головой, прогоняя наваждение: он стоит перед зеркалом, в котором отражается женское лицо – худое, бледное, с искусанными покрасневшими губами. Несчастное. Умоляющее. С огромными глазами, в которых плещется темнота.

«Я убедил себя в том, в чем мне хотелось себя убедить».

Голоса, голоса, голоса… Разные, как листья, но повторяющие, каждый на свой лад, почти одно и то же. «Она спустилась к реке и утопилась». – «У нее остался ребенок, девочка». – «Похожа на драную кошку». – «Наверное, она была очень несчастна, но мы не могли этого понять». – «Мы с ним любили одну женщину».

Макар зажмурился, но воспоминание не только не исчезло – стало еще отчетливее. Вот он оборачивается – а за его спиной никого нет. Свет фонарика слепо тычется в другие зеркала, в шкафы с полированными поверхностями, и в каждой поверхности тает, убегая прочь от света, белое лицо со взглядом, который молит о помощи.

«Это было единственным, чему не нашлось объяснения. Единственным. Но мне было удобно подвести одну причину под все явления, и я ее подвел, загородившись детьми Шестаковой, как ширмой».

Одинокая женщина жила в комнате, в которой потом заколотили ставни намертво, чтобы ни один луч света не проник внутрь. Одинокая женщина родила себе ребенка и перестала быть одинокой – теперь с ней был крошечный детеныш, которого она назвала Соней, и девочка с верхнего этажа прибегала посмотреть на детеныша, а заодно похвастаться новой куклой. Женщина смотрела на девочку с куклой и представляла, что ее дочь будет расти и они будут вместе придумывать игрушки, и вместе играть в них, и, может быть, еще будут счастливы. А пока мела улицы днем, шила по ночам и называла девочку с верхнего этажа ласковыми именами, потому что любила детей и любила эту малышку.

«Так несложно оказалось убедить себя в том, что мне все привиделось».

Перед глазами завертелся калейдоскоп: белая фигура Леонида, напялившего на себя женскую тряпку и крадущегося по лестнице; злое сосредоточенное лицо Эдуарда, прячущего под ступеньку магнитофон; искривленный тонкогубый рот Ларисы, хохочущей про себя над старухой, которая жалобно зовет людей на чердаке и боится духов… И снова – лицо, отражающееся в зеркале. Нереальное. Призрачное.

Лицо женщины, которая давно умерла.

Илюшин сделал попытку собрать воедино остатки здравого смысла и скептицизма, но скептицизм расползался по швам, а здравый смысл отказался выполнять свою задачу, нашептывая совсем не то, что должен был. «Ты так и не смог разумно объяснить, откуда взялось отражение в зеркале. Поэтому ты убедил себя, что тебе показалось, потому что был напуган и отверг другие варианты. Вспомни, как странно ты чувствовал себя в той комнате. Вспомни, что пережил, когда увидел отражение. Слушай свою интуицию, а не слабые подсказки разума, отворачивающегося от правды».

– Я действительно ее видел.

Стоило Макару произнести это вслух, и он почувствовал, что ему больше не нужно ничего выдумывать. Он встал, пробормотал себе под нос: «В мою картину мира придется внести некоторые коррективы» – и зашагал к дому, от которого ушел всего час назад.

Прежде чем он подошел к калитке, зазвонил телефон.

– Я узнал все, что ты просил по Софье Любашиной, – сказал Бабкин. – Думаю, тебя это заинтересует…

На крыльце, конечно, никого не оказалось, и Макар постучал, надеясь, что хозяин не успел никуда уйти. Проскрипели половицы, хлопнула внутренняя дверь, и Афанасьев озадаченно уставился на Илюшина.

– Что-то ты зачастил ко мне, парень. Чего тебе еще надо?

– Обмен. Мне нужен обмен. Видите ли, я узнал кое-что новое, и теперь у меня есть половина истории. А у вас, Яков Матвеевич, другая половина. Вы ведь понимаете, о чем я, правда? О той давней истории, когда на улице нашли тело сбитого насмерть Бориса Чудинова.

Старик слабо шевельнул губами и сделал попытку отступить назад, но Илюшин добавил:

– А в реке – тело Татьяны Любашиной, которая якобы утопилась…

Афанасьев замер на месте.

– Я даже готов рассказать вам свою половину истории без обмена на вашу, – пообещал Макар. – Вы можете выслушать и выставить меня из дома. Если захотите.

Не произнеся ни звука, Яков Матвеевич развернулся, оставив дверь открытой для Илюшина, и тот шагнул за ним следом.

Эля вышла из своей комнаты и остановилась, прислушиваясь. Мать, Леня с Ларисой и Эдуард остались в столовой, и она не испытывала никакого желания заходить к ним. Ее фактически прогнали после ужасного скандала, вызванного словами Макара Андреевича, – так, словно не хотели, чтобы их глупая, ничего не понимающая Эля слушала, как они выливают друг на друга ушаты помоев. «Тебя это не должно касаться, – сказала мать. – Иди, я с ними сама разберусь».