Ольга Тарасевич - Копье Судьбы

Звонок телефона оторвал Седова от приятных размышлений. Снимая трубку, следователь не сомневался: звонит сын покойного, психолог Игорь Костенко. Связаться с ним долгое время не получалось, и вот, видимо, ему передали информацию о трагедии и о том, что необходимо перезвонить в следственный отдел.

Однако на другом конце провода был оперативник.

Володя слушал о том, что предположительно скрывшийся из квартиры Костенко человек находится в гостинице «Багдад»; является гражданином Германии; забронировал номер на имя Ганса Вассермана, а потом, при заселении, предъявил и паспорт. Слушал – и испытывал огромное желание материться. Если бы не Сатыков – выдал бы уже трехэтажную конструкцию. Но хмыревидный сосед каждый почти невинный матюг сопровождает нудной лекцией о вежливости процессуального лица. И проще наступить на горло собственной нецензурной песне, чем выслушивать его нравоучения.

– Что с ним делать? – в завершение доклада поинтересовался оперативник.

Седов задумался.

Гражданин Германии – значит, русским языком, скорее всего, не владеет в той степени, чтобы отказаться от услуг переводчика. Придется обеспечить и переводчика, и адвоката. И беседовать – а время уже даже сейчас давно не рабочее. К тому же план допроса тоже четко составить нельзя – результаты экспертиз еще не готовы, даже по телефону у экспертов выяснить ничего не получится, рано.

Но…

Но, но, но.

С места происшествия человек – этот самый Ганс Вассерман – скрылся.

А если причастен? Вдруг у него есть сообщники? А ну как удерет?

– Вези, – со вздохом распорядился Седов, – в жизни всегда есть место подвигу.

– Чик-чик-чик, – возмутилась Амнистия из своей клетки, стоящей на подоконнике. – Амнистия – хорошая девочка.

– Слушай, чего она орет? – Сатыков оторвался от монитора. – Днем звонко чирикает, по вечерам шипит, как змеюка?

Седов повернулся к тумбочке, исследовал запасы кофе в синей жестяной банке. Выходило, что сегодняшней ночью еще можно все: пить горький напиток, не спать, чувствовать прилив бодрости…

– Баиньки Амнистия хочет. При свете ей сложно. Вот и шипит.

– Так, может, – сосед по кабинету оживился, – ты ее домой заберешь? Мы же работаем допоздна, а птичке покой нужен!

– А может, ты портрет свой домой заберешь? – Володя притворно нахмурился. Сурово и решительно, почти как ВВП. – Повесил тут на всю стену – что ж ты, милая, смотришь искоса. У меня все мысли в голове от этого взора парализуются.

– Было бы чему парализоваться, – обиженно заметил сосед, демонстративно отворачиваясь к монитору. – Я вообще не понимаю, как ты работаешь в таких условиях! Этот попугай! Этот череп! И эти твои девицы, Инга, Лика… Интересно, что бы законная жена Людмила на этот счет сказала?!

Про девиц и Людку он зря сказал.

После этой фразы Седову сильно захотелось вмазать по упитанной физиономии Сатыкова. И он решил себе в этом удовольствии не отказывать.

Чувства оказались взаимными. Сосед, получив по шее, резво выскочил из-за стола и замахал кулаками.

Открывшуюся дверь кабинета, ботинки, а потом и рыжую шевелюру немца Седов изучал из положения лежа, пытаясь спихнуть с себя жирное тело любителя портретов ВВП…

Ганс с ужасом смотрел, как двое мужчин избивают друг друга, и ему казалось, что он сходит с ума. Что подобные вещи – кулаками направо-налево махать – в Москве являются нормой. И от этого становится очень страшно и тревожно. Хочется съежиться, сжаться, превратиться в свою собственную тень – только бы шумные агрессивные русские прекратили чего-то от него постоянно хотеть. А еще лучше, конечно, было бы оказаться в самом замечательном месте на всем белом свете, в родном Потсдаме.

Потсдам, Потсдам… И личный, персональный, самый любимый уголок этого города…

При мысли о доме Ганс аж всхлипнул. Но как же он прекрасен! Там так спокойно, уютно, предсказуемо. Там такой порядок!

Голландский квартал, старушка Миттельштрассе, шеренга зданий из красного кирпича с белыми ставнями, мощенная серым булыжником улица. Вид на желтые башни-ворота Nauner Tor из окна своей квартиры. Распорядок дня прост и понятен. Велосипед – работа – дом. Так будет всегда, и эта предсказуемость называется счастьем. Некоторые недоумки говорят с пренебрежением: бюргерское счастье. Недоумки! При чем тут характеристики того, кто испытывает это чувство? Счастье – это просто счастье, целое счастье…

На выходных можно себе позволить кружку пива и две белые сардельки с горчицей в гаштете возле парка Сан-Суси. Полюбоваться золотыми колоннами Чайного домика или бесцельно, просто так, побродить по бесконечным залам Нового дворца.

О! Все, что угодно, можно отдать за то, чтобы теперь оказаться рядом со своим старым кирпичным домом или пройтись по тенистой, заросшей высоченными буками аллее Цицилиенхофа…

– Я – ваш переводчик. Меня зовут Рита, – сказала женщина, которая ждала возле здания, а потом тоже поднялась в этот ужасный кабинет, где полицейские бьют друг друга по физиономиям. – С минуты на минуту сюда должен приехать адвокат. Вот этот человек, – Рита кивнула на тяжело дышащего мужчину с покрасневшим полным лицом, – следователь Седов. Он хочет с вами поговорить по поводу того, что произошло в квартире Юрия Костенко.

– Конечно, – покорно кивнул Ганс, опускаясь на хлипкий стул возле стола следователя. – Я сам хотел идти в полицию. Но мне требовалось время для того, чтобы прийти в себя. Я очень сильно испугался…

…Он всегда опасался русских. Не любил их. Отец долго объяснял про историческую ошибку немцев, позволивших разрастись раковой опухоли фашизма. И про личную трагедию семьи. Дед, Фридрих Вассерман, служил в СС, входил в личную охрану фюрера. Его лицо даже мелькает в кадрах известного фильма Лени Рифеншталь «Триумф воли», посвященного съезду национал-социалистической партии. Нюрнберг, 1934 год. Камера снимает сверху: по чернильной мгле плывут сотни огоньков. Потом крупный план: дед, молодой, одухотворенный, несет факел. И на почти мальчишеском лице, освещенном отблесками огня, отражается такое же экстатическое блаженство, как и у всех участников ночного митинга. Нацисты любили устраивать факельные шествия. Ночная темнота, окутывавшая многочисленные колонны, обещала ярчайший рассвет. И мощь, неотвратимость, стремительность зарождающейся силы, которой предстояло залить кровью всю Европу…

Впрочем, тогда о крови, наверное, немцы не думали. Им казалось, что они просто реализуют свое законное право на хорошую, сытую жизнь. И цена не играла никакой роли. Почему? Сегодня понять это сложно. Гипноз, массовый психоз, паранойя? Отчаяние, тот самый угол, из которого загнанный зверь рвется вперед, ловко орудуя зубами? Старенький дед, вспоминая те события, от стыда то и дело ронял слезу. Особенно угнетала Фридриха мысль о том, что он, еще до начала войны, закрыл фюрера своим плечом от шальной пули фанатика. А если бы не закрыл?… Юридически деда никто ни в чем не обвинял, в нацистской иерархии чинов он стоял слишком низко для участия в громких процессах. Но дед сам себе вынес приговор, так и не простил собственных заблуждений до конца дней своих. Укоры совести выдолбили в его душе незаживающую, постоянно кровоточащую рану…