Ольга Тарасевич - Чеченский угол

– Слышь, журналистка, она же писательница! Ты чего машину подпираешь? На ногах, что ли, уже не стоишь? – Командир СОБРа пытается придать голосу суровость, но сквозь нее пробиваются нотки иронии. – Получишь у меня дежурство вне очереди за чрезмерное увлечение спиртными напитками!

Отлепившись от грузовика, Лика подошла к Дмитрию и покорно кивнула:

– Хорошо. Что делать нужно?

Павлов спрятал улыбку:

– Не дрейфь, шутка. Хотел было попугать, что в караул пойдешь. С крыши нас прикрывать или у входа. Но очень уж у тебя рожа бледная. Краше в гроб кладут, честное слово!

– А… зачем прикрывать?

Дмитрий, морщась, кивнул на остовы «хрущевок»:

– Идеальные огневые точки. Охраны у нас нет, но даже если бы и была – самим, оно спокойнее. Да ты иди внутрь. Доку с ужином помоги.

В прошлой – довоенной – жизни здание было детским садиком. Это Лика поняла по особенностям планировки: небольшие комнатки, просторный холл, перекрещенные шпаги бегущих вверх лестниц. Но – никаких игрушек, нет детской наивной мазни, втиснутой в стены кнопочными лысинами. Дощечки подоконников обнажены, ни единого горшка с цветами.

Мебель в столовой выглядит непропорционально большой, слишком взрослой, чересчур грубой.

– Дмитрий Александрович сказал вам помочь, – Лика подошла к Доку, методично вскрывающему банки с килькой. – Так вы повар, а я думала – врач.

От фигуры Дока веет уютом любимого кресла и разношенных джинсов – полненький, шея в розовых складочках, под черной майкой пузырится мягкий живот. Живот почему-то успокаивает; растяжка, затаившаяся опасность в «хрущобах» – они потихоньку отпускают скрученные твердым комком внутренности.

– Порежь хлеб, почисть лук, – распорядился Док. Потом озабоченно добавил: – Воду из-под крана не пей, она грязная, в лучшем случае заработаешь расстройство желудка.

Лук – горькое счастье. Он щиплет глаза, и страх – наконец-то! – выливается на щеки.

– А как же здесь люди живут? Если воду пить нельзя?

Док пыхтит над очередной консервной банкой и, не утерпев, подхватывает на нож тщедушную рыбешку. Прожевав, серьезно отвечает:

– Думаю, людей здесь нет. Они уехали еще в 95 году.

– Но ведь не все могли уехать! Наверное, были и те, кому ехать некуда.

– Они погибли.

– Что, вы думаете, остались только бандиты?

Док срывается на крик:

– Не знаю! Не знаю. У нас в каждой командировке – груз «двести». И несколько «трехсоток» – раненых. Я не знаю, как здесь можно жить!

Сопля лампочки свисает с потолка, но ее хилых силенок не хватает на всю столовую. По стенам дергаются черные тени. Лика тем не менее замечает – за длинными столами отсутствует человек десять. И если рядом не слышно мычания Лопаты – значит, он тоже не ужинает.

Быстро, как всегда, расправившись с едой, Лика осталась за столом. Физически невозможно уйти, оторваться, разлепиться с этой командой людей. Она словно становится частью большого сильного организма. Совершенно новое ощущение. Прежде в ней жила кошка, которая гуляла исключительно сама по себе. И вот она исчезла.

– Лена, Лика, отнесите наверх хавчик, – приказал Дмитрий, смачно хрустнув сизым ломтем луковицы.

– А поднос есть? – засуетилась Лика.

Лена раздраженно заметила:

– Извини, забыли вместе со столиком на колесиках.

Припасенный в рюкзаке пакет пригодился. Наполнив его хлебом и водрузив на ладони пирамиды консервов, девушки осторожно зашагали по лестнице.

– Прости, – коротко бросила Лена. – Сорвалась. Не люблю этот садик. Как здесь размещаемся – все время что-то случается. На прошлой зачистке одному пацану руки и ноги отрубили.

– А обычно где располагаетесь?

– Да где придется, на гражданских объектах. В Ханкале всех не разместишь. Тут, говорят, казармы были российские, но их разрушили.

Крышу детского садика по периметру окружали мешки с песком. И все равно ощущение беззащитности и уязвимости лишь усиливалось. Близлежащие дома слишком изувечены, чтобы не взывать к отмщению.

Поболтав пару минут с Лопатой и в очередной раз убедившись, что ее голос вызывает у бойца реакцию помучительнее абсистентного синдрома, Лика добралась до отведенного им с Леной закутка и рухнула на койку.

Сон не пришел.

Эта страна… или часть России, с кровью вырывавшаяся из материнского лона, как зародыш, неотвратимо стремящийся из мягкого уюта к блеску холодного кафеля или металлической рези хирургических инструментов… Она душила влажным резиновым воздухом. Давила колесами «бэтээров», шевелилась призраками прошлого. А настоящее не начиналось, не виделось, не ощущалось.

Из комнат доносились раскаты храпа. Иногда они стихали, и Лика различала негромкие шаги бойцов, впечатывавших в черный гудрон крыши рифленые подошвы.

Окажись сейчас рядом Лопата – плащ его тренированного тела накрыл бы Лику целиком и полностью, безо всяких упреков, и совесть бы не кусалась. Когда не остается ничего, кроме боли и страха, – очень хочется почувствовать хоть что-нибудь. Вспомнить, что все это есть – губы, пьющие поцелуи, горящий от ласк животик, огонь нетерпеливого предвкушения. Но в этом не было бы ни капли страсти. Только животное звериное желание – жить.

Редеющая ночь приоткрыла лицо посапывающей на соседней койке Лены. Даже сквозь пелену сна оно дышало удивительной красотой и силой. Изогнутые стрелки бровей, широкая кайма ресниц и ровный строгий профиль врезались в память мгновенно, и время застывало в любовании.

Лика приподнялась на постели, нащупала рюкзак, вытащила косметичку. Собственное лицо выглядело ужасно. На посеревшей бледной коже бессонница вычертила черные круги, лоб под светлой челкой вздулся розовым бугорком прыща с уже заметным светлым гнойничком.

Исправляющих ситуацию косметических средств у Лики имелось более чем достаточно, но первый шаг на этом пути – вода, смывающая пот, страх, усталость.

Поиски ванной успехом не увенчались, зато Вронская обнаружила раковину с краном в столовой. Оглядевшись, она поняла: бодрствующий у входа собровец умывальника не видит, саму дверь – прозрачную, широкую – загораживает колонна.

Одежда мягко шлепнулась на пол. Рыжеватая вода пахла хлоркой и гнилью одновременно, но, поскольку выбора не было, Лика подставила под тонкую струйку руки, взбила пену шампуня на волосах, протерла мочалкой грудь и спину.

Вернувшись в комнату, она повязала влажную голову припасенным еще в Москве черным платком. Очень хотелось спрятать светло-русые локоны, обычно отпускаемые на свободу. В них таилась угроза, провокация, опасность.

Тонкие стены пропустили командирский рык Дмитрия Павлова:

– Отряд, подъем!

Лена подскочила на постели, быстро сплела из темно-янтарного шелка тугую косу, потянулась за штанами, пробормотала: