Полина Дашкова - Источник счастья

Андрюша нашёл модель аэроплана, чудом уцелевшую в разбитой квартире полковника на Сивцевом, и глобус.

Тут все стали подходить к ёлке, зашуршали обёрточной бумагой, принялись раскрывать коробки, благодарить, восхищённо охать, целоваться. Михаил Владимирович натянул английский джемпер, Данилов ушёл примерять новый костюм, Агапкин обмотал шею мягким шарфом и с удивлением разглядывал монограмму «Ф.Ф.А.» на крышке серебряного портсигара. Няня закуталась в огромную, белоснежную пуховую шаль. Брянцев, щерясь, изучал при свете керосинки дымчатые топазы на серебряных запонках и галстучной булавке, бормотал, что, конечно, очень красиво и к его английскому костюму подойдёт идеально, однако неизвестно, доведётся ли когда-нибудь ещё этот костюм надеть.

Таня нашла две коробки, на которых было написано её имя. В первой, огромной, плоской, лежало выходное платье из тёмно-вишнёвого бархата. Во второй, совсем маленькой — золотые наручные часики.

Как, где, какими усилиями было всё это добыто в разгромленном обнищавшем городе, никто в тот момент не вспоминал, не думал.

— А для Мишеньки подарок? — вдруг спросила няня.

— Господь с тобой, ребёнку два месяца, он всё равно не оценит, — засмеялся Михаил Владимирович.

— Есть! Есть для Мишеньки подарок! Как же я позабыл? — крикнул Андрюша, побежал к себе в комнату и вернулся с картонной папкой в руках.

Внутри был рисунок. Впервые за долгие месяцы Андрюша изобразил не уличную демонстрацию, не очередь к закрытой продовольственной лавке, не перестрелку. Он нарисовал море, небо, облака, выплывающее из сизой хмари солнце. Он потратил последние драгоценные остатки своих акварельных красок.

На пустынном берегу стояли две маленькие фигурки.

— Это Миша.

— А кто с ним? — спросила Таня.

— Не знаю. Я сначала нарисовал только Мишу. Но потом мне показалось, что ему одиноко и должен кто-то быть рядом.

Зубов ждал Соню в холле гостиницы. Данилов повёл её к себе домой. Она не сказала, когда вернётся.

Иван Анатольевич пил третью чашку кофе, перед ним лежала книжка, мемуары бывшего сослуживца. Она была раскрыта теперь уж не на первой, а на второй странице.

Перевалило за полночь, Соня всё не возвращалась. Позвонил Кольт.

— Почему молчишь? Что там у тебя происходит?

— Они встретились.

— Ну? Он отдаст?

— Пока не знаю. Она ещё у него.

В холле нельзя было курить. Зубов вышел на улицу и сразу столкнулся с Соней.

— Мой номер на сколько суток оплачен? — спросила она, тоже закуривая.

— Почему вас это интересует?

— Потому что я, наверное, поживу там, — она кивнула в сторону соседней улицы.

— Можете переехать хоть завтра.

— Да, спасибо.

Несколько минут молча курили.

— Софья Дмитриевна, вы есть хотите? — спросил Зубов, когда они вернулись в холл, — Все уже закрыто, но я договорился, тут в баре могут приготовить что-нибудь на скорую руку.

— Что вы, Иван Анатольевич, меня весь вечер кормили. Я спать очень хочу.

— Вы смогли поесть? Спазмы прошли?

— А там невозможно было отказаться. Его экономка, фрау Герда, просто умерла бы от обиды, — Соня улыбнулась и покачала головой, — не волнуйтесь, я не уйду сейчас сразу спать. Давайте сядем. Записи профессора Свешникова и образцы препарата, с которым он работал, действительно существуют. Все в целости и сохранности.

— Данилов, то есть ваш дед, вам сказал?

— Да. Почти сразу. И сказал, и показал.

— Все у него дома?

— Да.

— Как он вам объяснил?

— А не нужно было ничего объяснять, в отличие от вас он сразу догадался, что я и так все уже знаю. Только не понимаю, зачем вам понадобился этот спектакль? Сначала с папой, потом со мной. Я никогда не видела людей, которым вы служите. Но вы производите впечатление человека вполне благоразумного. Вы всерьёз надеетесь, что профессор Свешников изобрёл эликсир молодости?

— Софья Дмитриевна, давайте попробуем сформулировать это несколько иначе. Мы хотим разобраться, с вашей помощью.

— А вам не приходят в голову простые вопросы: почему никто из его детей и внуков не захотел воспользоваться этим открытием? Что случилось с ним самим? Где люди, испытавшие на себе действие препарата? Что у вас есть, кроме смутных свидетельств о крысах, омолодившихся чудесным образом в домашней лаборатории профессора в 1916 году, и несчастного больного старика Агапкина? И уверены ли вы, что его долгожительство связано именно с препаратом, а не с индивидуальными особенностями его организма?

— Эти вопросы можно задать вашему деду.

— Нет. К сожалению, нет. Только Агапкину Федору Фёдоровичу, и больше никому. Вы молчите, — Соня слабо улыбнулась. — Вижу по вашему лицу, что и вам он пока на них не ответил. Но, наверное, если бы дело сводилось лишь к крысам, мы бы с вами здесь не сидели и папа мой был бы жив.

— Вы сказали Данилову про папу? — спросил Зубов.

— Нет. Я не смогла. Потом, конечно, всё равно придётся. Но не сейчас. Пусть папа ещё немного побудет живым для него. Знаете, что больше всего меня мучает? Папа сам рассказал Биму. Просто ему надо было с кем-то поделиться, посоветоваться, а Бим был близким другом. Папа пришёл к нему через день после возвращения отсюда. Я так ясно представляю себе их разговор. «Бим, я не знаю, что мне делать, как к этому относиться. Нашёлся мой родной отец. Я прожил жизнь без него, ничего о нём не знал, и вроде бы совершенно чужой человек, но такое родное лицо».

Соня так точно передавала интонации своего папы и Мельника, что у Зубова даже на миг возникло чувство, будто он слышит их разговор.

— Как вам кажется, — спросил он, — мог ваш папа сказать что-то о препарате?

— Разумеется, нет. Но назвал имя. Биму этого было достаточно. На следующее утро в институте он передал мне банку с папиными витаминами.

— Софья Дмитриевна, вы говорили, что отдали оставшиеся капсулы на экспертизу, — напомнил Зубов.

— Это не официальная экспертиза.

— Кто её проводит?

— Моя подруга, бывшая сокурсница.

— Где?

— У нас в институте, в отделе органической химии. Вы же были у нас. Мы на третьем этаже, они на пятом. Её зовут Оксана.

Зубов протянул Соне блокнот и ручку. Она написала ему телефоны и фамилию Оксаны и вдруг пробормотала чуть слышно:

— Папа ни за что не сказал бы о препарате. Вы же предупредили его, что об этом говорить можно только мне.

Зубов замер с блокнотом в руке и спросил:

— Что, простите?

— Иван Анатольевич, не смотрите на меня так испуганно. Я знаю, в последний свой вечер в ресторане мой папа ужинал с вами.

— Когда вы это поняли?

— Ещё вчера. Когда мы ехали в такси из аэропорта. У вас лицо было такое же, как сейчас. Не волнуйтесь, я ни минуты не думала, что вы могли папу убить.