Журнал «Искатель» - Искатель, 2017 № 08

Фигурка почему-то присела на колени, закричала что-то, и снова пулемет дернулся в ее руках, снова заговорил своим торопливым, безжалостным языком.

Фокин и Воронин скатились в придорожные кусты.

— Командир! Еще один! Вон, у штабелей!

И словно в ответ, оттуда, из-за досок, раздались выстрелы, и Мишка теперь попал под перекрестный огонь.

— Уходите! — услышал Фокин его голос, срывающийся то ли от плача, то ли от напряжения. — Уходите, ребята!

Те, от штабелей, подползают все ближе, ближе… Вот они уже на расстоянии гранатного броска…

— Нет, — схватил за руку ринувшегося было вперед Воронова Фокин. — Мы сейчас ему не помощники. Сразу положат. Давай-ка низом, по берегу, а я их справа…

Но тут из-за деревьев, от крайнего штабеля, послышались короткие, знакомые своей экономичностью очереди, и серые шинели начали отползать, огрызаясь огнем и оставляя на пыльной земле такие же серо-болотной окраски неподвижные тела.

— Константинов, — сказал Воронов и, скосив глаза, добавил: — Вас бы перевязать, товарищ командир… А?

— Потом, — отмахнулся Фокин и болезненно сморщился: лицо горело нестерпимо, словно по нему основательно прошлись наждаком. Да, повалял его этот эсэс, покатал по асфальту. — Мирослав где?

И тут же откуда-то сбоку, из густой травы, росшей по береговому склону, вывалился Мирослав: правая щека в крови, комбинезон — в паутине, на лбу — бисеринки пота, лицо возбужденное, только глаза, как ни странно, по-прежнему удивительно спокойные, безмятежные, девичьи.

— Аллес, — и он отряхнул руки. — Через пять минут мосту капут.

— Всю засадил? — спросил Фокин, не отрывая глаз от фигурки на крыше сарая.

— Да на такую махину… — возмутился было Мирослав, но Фокин уже не слушал его, напряженно вглядывался в ряды штабелей, в сарай, напряженно вслушивался в неожиданную тишину. «Немцы что-то задумали, что-то пакостное, они на это мастера. Что? Прикинем кой-чего к кой-чему… Мишку они на время оставят в покое, ему, по их расчетам, все равно деваться некуда, он на прицеле у бронетранспортера, шаг влево, шаг вправо… Значит, Константинов. Сейчас они возьмутся за него».

— Володя! Воронов! К Константинову в тыл! Спину ему прикроешь!

И, словно разгадав мысли Фокина, из-за штабелей, из-за крайнего к сараю ряда, ударил крупнокалиберный пулемет. Бил наверняка, по сараю, бил на крик, и упавшая на колени фигурка вдруг выглянула в просвет первых клубов жирного смолистого дыма (сарай сзади подожгли, понял Фокин), дернулась вперед и, распахнув руки, рухнула, загремела по железной кровле. И до того падение это было по-детски беспомощным, безвольным, что казалось, опять разом смолкли выстрелы и опять установилась скорбная, тягучая тишина…

Немцы, быстро опомнившись от дерзкого натиска Константинова, перегруппировались: одна группа отжимала его огнем от штабелей, другая обходила с тыла. Фокин понял это по тому, что заработал автомат Воронова. Значит, разгадал он, Фокин, немцев, и на этот раз разгадал… Давай, Воронов, давай, Володя, держи их, стервецов! Нам ведь надо из этой каши еще Мишку вытащить…

— Мирослав! Как только я прорвусь к завалу, — он кивнул на мост, — ты — к Константинову, выносите Мишку. — И, столкнувшись взглядом с радистом, понял его сомнения, ободряюще подмигнул: — Мне пять минут — за глаза. Все?

— Все, — выдохнул Мирослав, но было видно: сомневается он в таком оптимистическом раскладе: до завала-то еще добраться надо, а у того пулеметчика, что добивает сейчас Шленцова, Фокин будет как на ладони…

А Фокин ждал. И дождался: пулеметчик замолчал. «Все правильно, лента кончилась. Пора!» Фокин выпрыгнул на дорогу. Пригнувшись к земле, метнулся в сторону, в другую, приближаясь к мешкам с песком, но все равно — не успевал, не успевал! Снова заработал немецкий пулемет, теперь уже по нему, Фокину. Он упал. Очередь, казалось, накрыла командира. Мирослав, застонав, прикусил губу: «Неужели..?» Но Фокин неожиданно легко вскочил на ноги и, пока фриц, решивший, что еще с одним разведчиком покончено, опомнился, успел скрыться за спасительными мешками. Мгновение — и оттуда, из-за завала, вылез-выполз ствол немецкого МГ, развернулся, заработал… Очередь, прочертив ровную строчку, впилась в крайний штабель и с такой яростью размочалила края досок, что Мирослава пронял озноб: он представил, каково сейчас укрывшимся там егерям.

Маневр Фокина резко изменил расстановку сил: немцы теперь сами попали в клин — со стороны леса их прижимали Воронов и Константинов, от моста — командир. Кроме того, Фокин теперь выигрывал дуэль и с теми немцами, что находились на другом берегу реки. Им не оставалось ничего другого, как штурмовать мост, а это дело тухлое, укрыться негде да и нечем, поэтому они и не лезли на рожон, выжидали, прикидывали и из-за этого ожидания проигрывали: время работало против них. Пять минут… Мирослав перекатился через дорогу, перебежками бросился к сараю…

Взрыв подбросил плотину, расколов посередине, бросил вниз, туда, где разбивался об острые скальные выступы водопад. Разведчики стояли кругом, молчали, лишь Воронов болезненно покряхтывал: ему задело правую руку.

— Командир, — повернулся к подходившему Фокину Константинов, — немцы отошли, но вон там, на склоне, наблюдатели, и еще пост чуть выше и правее…

— Подожди…

Фокин опустился на колени, вгляделся в бледнеющее лицо Шленцова. И Константинов, и Воронов, и Мирослав знали, что Фокин воевал с Мишкой уже третий год — огромный срок для разведчиков, разведка на долгожителей не богата… Мишка умирал. Рваные кровавые пятна шли наискось через грудь, которая вздымалась судорожно, толчками, и тогда пятна набухали кровью… Мишкины глаза еще видели и Фокина, и товарищей, и лес, и небо, но уже подернулись той отрешенной мутностью, которая не оставляла никаких надежд…

Фокин закрыл глаза, чуть слышно застонал. Как же хотелось сейчас завыть, закричать во весь голос! В такие вот минуты он не просто ненавидел войну — он готов был тут же, немедля, сейчас же умереть сам, лишь бы она прекратилась. Пули пока обходили его стороной, но страшнее пуль было видеть такие вот мутнеющие глаза — а ведь Мишка полчаса назад спас его, спас…

Мишкины губы чуть дрогнули, выдохнули какое-то непонятное, прошелестевшее на ветру слово.

— Чего, Миш? А?

Но губы в тот же момент остановились, раздался тихий, отлетающий стон… Все, нет больше Мишки Шленцова, рубахи-парня с «хулиганки» Якиманки. «Ты одессит, Мишка, а это значит, что не страшны тебе ни горе, ни беда…» Все. Плачь, Одесса.

И вот опять ночь. Пятая. Еще пятая, уже пятая, всего только пятая… Фокин приподнялся на локте, вслушался в темноту, втянул в себя аромат преющей листвы. Тишина, Боже мой, какая же тишина… И с каждым вдохом вливается в его донельзя уставшее тело давно забытое ощущение успокоенности, и даже постоянное, угнетающее, въевшееся в каждый нерв, в каждый мускул чувство настороженности в такие редкие моменты наконец-то притупляется, позволяет хоть чуть-чуть расслабиться, задремать, вспомнить… Бывший токарь, бывший студент, бывший курсант, нынешний майор, командир разведгруппы фронта. Устраивайся поудобнее, товарищ Фокин, плюнь наконец на это опостылевшее противостояние, до самого утра плюнь…