Марио Пьюзо - Пусть умирают дураки

Мы стали составлять список. У нас хватило порядочности не докапываться до Флобера и Жана Остина. Но когда я упомянул «Молодого Вертера» Гете, он хлопнул меня по спине и завыл от восторга.

— Самая нелепая книга, которую я знаю. Из нее я сделаю немецкий гамбургер.

В итоге у нас получилось: «Сайлас Марнер», «Анна Каренина», «Молодой Вертер», «Домби и сын», «Алое письмо», «Лорд Джим», «Моби Дик», Пруст (все книги), Харди (любая, на выбор).

— Для ровного счета нужна еще одна, — сказал Осано.

Я предложил Шекспира. Осано покачал головой:

— Все-таки я люблю Шекспира. Ты знаешь, в этом есть какая-то ирония; писал он ради денег, и писал очень быстро, невежественный, по сути, дядька, человек из низов, и все же никто не осмеливался его тронуть. И ему было плевать, правда ли то, что он писал, или нет, лишь бы это было красиво и трогало за душу. Но как тебе вот это:

И такого могу тебе еще кучу прочитать. Нет, он слишком велик. Хотя меня всегда доставали этот долбаный пустозвон Макдафф и этот слабоумный Отелло.

— Одной книги по-прежнему не хватает.

— Ага, — и Осано осклабился от удовольствия. — Давай поглядим. Достоевский. Бот кто нам нужен. Как насчет «Братьев Карамазовых»?

— Ветер вам в попу, — скептически заметил я.

— Набоков считает, что это муть, — задумчиво проговорил Осано.

— И ему тоже ветер в попу.

Тут мы застряли, и Осано решил, что хватит и девяти. Будет хотя бы та разница, что у всех всегда чего-нибудь, да десять. Интересно, все-таки, почему до десяти мы так и не добрались?

И он написал свою статью той же ночью, а два месяца спустя она была опубликована. Статья была просто великолепна, продуманно провоцировала резкие отклики, и по всему тексту были осторожно расставлены намеки, что его новая книга будет лишена всех тех недостатков, которые он нашел у классиков, и даже заменит их всех вместе взятых. Статья вызвала яростный рев, и по всей стране появились выпады в печати против Осано лично и против его будущей книги, а ему как раз этого и надо было. Да, Осано был мастером махинаций. Калли мог бы им гордиться. Я решил, что когда-нибудь они должны встретиться.

За шесть месяцев работы у Осано я стал его правой рукой. Работа доставляла мне удовольствие. Я прочитывал кучу книг и делал пометки для Осано, чтобы он распределял книги для рецензирования между внештатниками, работающими на нас. В офисах у нас скапливалось множество книг; книги были везде, мы о них спотыкались, натыкались, все столы и стулья были завалены ими. Они были словно полчища муравьев и червей, покрывающие скелет полусъеденного животного. Я всегда любил книги и уважительно к ним относился, но теперь мне становились понятны то пренебрежение и презрение к ним некоторых рецензентов и критиков-интеллектуалов; они служили им, будто лакеи господам.

Больше всего в этой работе мне нравилось читать, в особенности беллетристику и биографии. Я не понимал научные книги, или философского плана, или критические книги авторов-эрудитов, и такие книги Осано откидывал другим своим помощникам в соответствии с их специализацией. Ему доставляло удовольствие заниматься книгами солидных критиков, и обычно от их труда он не оставлял камня на камне. И если они звонили или писали письма с протестами, он им говорил, что «судит мяч, а не игрока», и такой безыскусный ответ злил их еще больше. Но, не забывая ни на минуту о маячившей Нобелевской премии, с некоторыми критиками он обходился весьма уважительно, и всегда уделял их статьям и книгам достаточно места. За несколькими исключениями. Особую ненависть он питал к английским романистам и философам из Франции. Однако же, наблюдая за ним уже достаточно долго, я видел, что он ненавидит эту работу, и старается улизнуть от нее, когда это возможно.

Из своей должности выгоду он извлекал без всякого стеснения. Если у издательства была «горящая» книга, получить рецензию на которую им хотелось в первую очередь, то для этого нужно было всего лишь, как довольно быстро поняли девочки из паблик рилейшнс, пригласить Осано на ленч и мило нащебетать ему побольше всякой чепухи. Если девочки были молоденькие и хорошенькие, он очень изысканно, но однозначно давал им понять, что за кусочек попки место для рецензии можно было бы найти. Да, он не стеснялся. А меня это шокировало. Я-то думал, что такие вещи бывают только в кино-бизнесе. Абсолютно так же он торговался и с теми, кто хотел получить работу нештатного рецензента. Бюджет у него был большой, и мы заказывали множество рецензий, за которые платили, но так и не публиковали. Слову своему он всегда был верен. Если они шли навстречу, и он шел навстречу. К моменту, когда я пришел к нему работать, у него уже была длинная вереница подружек, имевших доступ к самому влиятельному литературно-критическому приложению в Америке за счет своей сексуальной щедрости. Мне правился контраст между этим фактом и тем высоким интеллектуально-нравственным тоном, который был свойствен нашему обзору.

Часто я оставался вместе с Осано допоздна; потом мы шли в город ужинать и промочить горло, после чего он отправлялся к подружкам. Он и меня постоянно пытался на это подписать, но я отказывался, говоря, что люблю свою жену. Скоро это превратилось в обычную подколку.

— Как, тебе все еще не надоело трахать собственную жену? — спрашивал он.

Ну, совсем как Калли. Я не отвечал ему, просто пропускал это мимо ушей. Его это не касалось. Тогда он качал головой и говорил:

— Ты — седьмое чудо света. Сто лет уже женат и до сих пор любишь трахаться с женой.

Иногда я бросал на него раздраженный взгляд, и тогда, цитируя какого-то неизвестного мне автора, он говорил:

— Убийца — не злодей, и ночь — не мрак. Но время — худший враг.

Это была его любимая цитата, которую он часто повторял.

Моя работа позволяла мне почувствовать вкус литературной жизни. Мне всегда хотелось быть ее частью. Я представлял, что в этой среде никто не ссорился и не торговался из-за денег. Потому что, если тебе нравились герои их книг, то и создатели должны были быть как сами герои. Но обнаружил я, ясное дело, что эти люди были как все, только еще более чокнутые. И Осано ненавидел всех этих людей. И читал мне лекции.

— Писатель-романист — это совсем особый человек, — говорил Осано. — Не то, что какие-нибудь там авторы мудацких рассказов, или сценаристы, или прочая шелуха. Дистрофики, рахиты. Нету в них мышц. Чтобы писать романы, нужно быть тяжеловесом. Нужен стержень.

И он размышлял над сказанным, а потом записывал это на клочке бумаги, и я уже знал, что в следующем воскресном номере приложения появится его эссе о дистрофиках и тяжеловесах в литературе.