Юлиан Семенов - Детектив и политика. Выпуск №2(6) (1990)

Мы меж тем говорили о сыне. Хороший ли у нее сын? Мы его почти не знали. Вроде бы ничего парень, говорил я, но что я в нем почувствовал — это его неприверженность всему, чем жила его мать и что нас с нею свело в эти последние годы: он, похоже, вовсе* был чужд искусству. И дело не в том, что не знал он чего-то, что так хорошо знала она и что хотели знать мы; он, почувствовалось мне, находился вне круга радостей, страданий и раздумий, связанных не столько, может быть, с какими-то определенными произведениями живописи, литературы и тому подобного, а, скорее, связанных с судьбой искусства вообще. Мы почему-то оказались больны от того, что искусству сейчас, в эти современные нам дни, — больно и плохо, и от этого нам тяжко, как если бы переживалась нами судьба любимого человека. Эти церкви разрушенные, которые она восстанавливала, и эти иконы, которыми мы вместе с нею занимались в ее комнатушке, — ну отчего дались нам они? Странные наши собрания за расчисткой икон были, по-видимому, верным служением чему-то печальному, отошедшему, невозвратному. Здесь, у нее на квартире, был островок, на котором курился жертвенный дым во славу "духа", "красоты", "возвышенного", тогда как пошлость, мелкая суета, гнусность и ложь стучали в сами стены и дверь утлой ее комнатенки на последнем этаже новехонького дома. За дверью, судя по всему, никто этого не понимал. Владычила в доме жена дорогого сына — резкая, хваткая женщина, достойная дочь смоленского полковника КГБ, который вроде бы до конца своих дней гордился, что во время оно посадил не меньше шестисот человек… Невестка ждала смерти Н.И. с завидной уверенностью: еще два года назад в миг острого столкновения она предсказала, что скоро будет спать в собственной спальне, то есть в комнате свекрови…

Появился в окне автобус — небольшой, без черной полосы и, видно было через его стекла, без какого-либо особого места для гроба: весь автобусный кузов, как обычно, был заполнен сиденьями. Но автобус явно предназначался для похорон, и мы заключили, что сыну дали его на службе, чтобы в него усадить провожающих, а катафалк будет само собой. Однако люк в задней стене как раз годился бы для протаскивания гроба…

Вышел шофер — спокойный мужчина средних лет, осмотрелся, пошел к нужному подъезду. Не став больше ждать своих друзей, пошли следом за ним и мы, и у лифта он спросил, здесь ли сто седьмая. "Нам туда же", — ответили мы ему, и мягко подрагивающая клеть понесла нас кверху. На звонок быстро отворили незапертую дверь. В тесноту прихожей, где кроме нас, пришедших, были еще две-три пожилые женщины, из комнат вышел сын, одетый в черный костюм с белой сорочкой, — красивый в замкнутости своего узкого лица, очерченного правильно и строго, но и по-восточному мягко.

— Машина? Но еще без четверти?.. — глухо и растерянно спросил он шофера. — Договаривались на половину… Не все пришли.

Шофер принял это без возражений:

— Если желаете в половину, пожалуйста, в половину.

— Вы уедете или будете ждать?

— Подожду.

Шофер ушел.

По двум комнатам, слева и справа от ее дверей, сидели и стояли люди, которые говорили хотя и негромко, но и без особенных приглушенных или расстроенных интонаций — говорили обыденно и обменивались сведениями о том — как доносилось сюда, в коридор, — что она, конечно, догадывалась, знала, но вот как же это быстро! — как неожиданно! — даже представить невозможно! — такая она была энергичная! О том же говорили и сидящие в ее комнате три арбатские старушки в беретах и пальто: их видно было в открытую дверь, наискосок, у правой стены, где третьего дня оставил я НИ. лежащей на кресле-кровати. Сын же, закончив с шофером, встал в дверях, и, когда мы, уже сняв свои пальто, входили в комнату, там рассказывалось, как она посылала подругам поздравления с недавним праздником и прощалась с ними.

— Она, конечно, знала, да? — спрашивали старушки у сына с видимой заинтересованностью-любознательностью, и доверчиво-восторженная удивленность так и поблескивала в их глазах.

— Да, знала, конечно. Только не хотела расстраивать. Делала вид. Мы тоже, — с угрюмой вежливостью отвечал он им.

Гроб, первым делом заметил я, стоял на том самом раскладном столике, — все, оказывается, в ее узкой комнатке было раскладным! — на том столике, вокруг которого садились мы для работы в продолжении нескольких лет. Под крышкой его, на дне открытого ящика, хранились до сегодняшнего, наверное, утра инструменты наши — скальпели, кисточки, оселок, а также коробочки со старой загустевшей олифой, снятой с икон, банка с воском, всевозможные ваточки, тряпочки, марли. Спирт, масло, нашатырь, одеколон, лаки, пигменты — это хранилось у нас в шкафу. Оттуда каждый раз все доставалось и тоже подавалось — ставилось на стол по мере надобности. Заканчивая работу, прилежно раскладывали все в прежнем порядке — что в шкаф, что в ящик. И стол снова складывался и пустел.

Теперь же стоял на нем гроб с ее телом. И самого-то стола — такого узкого — вовсе не было видно под гробом, только тонкие ножки изящно утыкались в пол. Не в пол, вернее, а в какие-то обернутые бумажными салфетками бруски: тонкие, остроконечные ножки могли бы продавить линолеум, впечатать в битум под ним следы свои навсегда, и вот побеспокоились хозяева сделать подкладки, чтоб этого избежать: так поняли мы назначение подкладок уже потом, задавая себе вопрос, не ритуал ли это — не ставить ножки прямо на пол? А может быть, ритуал? И мы зря наговариваем? Ведь никто из нас ритуала не знает…

Лицо ее помещалось близко к окну, среди всего вокруг происходящего одно только это лицо было зримым местом пиршества смерти. Победоносная жуткая тризна распада праздновалась на нем. Оконная приоткрытая створка немного покачивалась от сквозняка, и на лице перемещались полосы и пятна теней — и это шла работа кисти или резца умелого мастера: скрадывалось, убиралось как будто все ненужное — ненужное для жизни; оставлялось нужное для смерти: заострившийся, почему-то чуть вбок запавший нос; ряд зубов; прядь седоватых у корней и крашеных выше волос…

Присоединили к уже лежавшим в гробу и наши цветы. Стояли молча, смотрели. Кто-то из мужчин спросил сына, не пора ли. Тот ответил, что нет еще Ю. и С., надо ждать. Я спросил, та ли это машина, которую заказали из бюро. "Та самая". — "Почему же нет места для гроба, ведь там только ряды кресел, как в обычном автобусе?" — "Не может быть, что-то не так".

Я спустился вниз, к автобусу. Шофера не было, через окно заглянул в кузов. Нет, в самом деле, куда же мы поставим гроб? На пол? Но уместится ли он в проходе? Да и разве бывает так, чтобы гроб стоял на полу? Катафалк — это обязательно возвышение, постамент, что ли, для гроба. А вдоль него, по обе стороны — скамьи, и сопровождающие хотя и сидят, но все же обращены лицом к покойному, и во время его последней поездки как бы совершают последнее бдение, вахту, несут караул почета около тела умершего…