Вендела Вида - На гребнях волн

– Я сказала ему, сколько времени. Было две минуты девятого.

– А он что ответил?

– Сказал: он думал, что уже позже.

– Он думал, что уже позже? Так он сказал?

– Да.

– А не говорил, что найдет позже тебя или твоих подруг?

– Нет.

– А не делал ли он чего-нибудь неприличного?

– Я ничего неприличного не видела.

– Ничего?

– Ничего.

– Что у него была за машина?

– Белая, какая-то старая модель. Окно опущено.

– А дверь была открыта?

– Нет, закрыта.

– Значит, ты сказала ему, сколько времени – и что потом?

– Мы повернулись и пошли дальше.

– И все?

– Потом мои подруги начали говорить, что что-то видели. Но я не знала, что сказать.

– Почему?

– Потому что я ничего не видела.

Директор меня благодарит, и полицейские тоже. Не могу понять, с облегчением или с разочарованием.

Я выхожу из кабинета; теперь и у меня волосы воняют сигарами. В приемной ждет своей очереди Джулия. Я не встречаюсь с ней глазами, вместо этого упорно смотрю на ее белые теннисные туфли.

Тем же вечером меня спрашивают об этой истории родители. Им, разумеется, позвонили из школы. Мистер Мейкпис сказал, что полиция решила ничего не предпринимать. И полицейские, и он сам приняли мою версию случившегося.

Поверили мне.

В этот вечер мама пропускает аэробику. Я знаю: если уж она не пошла на аэробику, значит, дело серьезное. Несколько раз я бывала с ней там, в гимнастическом зале средней школы на Аргуэлло, и поражалась тому, сколько женщин там собирается. Мускулистая тренерша с закрепленным на груди микрофоном энергично танцевала на сцене – и почти сотня женщин всех размеров смотрели на нее и повторяли ее движения. На них были леотары поверх легинсов; в конце занятия они опускались на пыльный пол и начинали задирать ноги. Между ног у них я видела темные влажные пятна – и умирала от неловкости, от стыда за них, за себя, оттого, как стыдно быть женщиной.

Но сегодня, вместо того чтобы идти на аэробику, мама натирает до блеска и без того чистый пол в столовой.

– Ты ведь понимаешь, с чего все это началось, верно? – спрашивает она.

– С того человека в машине, – отвечаю я.

Я сижу за столом. Это непривычно: в столовой мы едим только по праздникам или когда приходят гости.

– Нет, – отвечает она и опускает тряпку в белое четырехугольное пластмассовое ведро, в котором иногда парит ноги после долгой смены в больнице.

Она стоит на четвереньках, мокрую тряпку держит в руках, а еще одну, сухую, подложила себе под колени. Полы у нас деревянные, твердые, просто так на коленях не постоишь – для этого нужна еще одна старая тряпка, плотная и комковатая, словно зернистый творог. Почти у всех, кого я знаю, родители нанимают кого-нибудь для уборки. Когда тебе принадлежит дом в нашем районе, естественно, ты не станешь сам мыть полы! Это верно для всех, кроме моих родителей. Они считают, что все надо делать самим. Особенно убирать грязь в собственном доме. Да и кто с этим справится лучше мамы?

Мама сдвигает тряпку-подстилку вправо, становится коленями на нее и продолжает мыть пол.

– Все из-за тех лекций для родителей, – говорит она, – что читали у вас в школе прошлой весной. Первой выступала женщина из Стэнфорда.

И мама пальцем приподнимает кверху кончик носа: это значит, что «женщина из Стэнфорда» многовато о себе воображает. Кто-нибудь мог бы подумать, что этот жест означает свиной пятачок, но это не так: мама выросла в деревне, она никогда не оскорбляет животных.

– Эта женщина из Стэнфорда, – мама произносит «Стэн-фьорд», – сказала, что поделится с нами секретом, как вырастить из дочери успешную женщину.

– Правда? – Как и все тринадцатилетние девочки, я навостряю уши при слове «секрет».

– Вот что она сказала: «Никогда не говорите дочерям, что они красивы!» На ее взгляд, ничего хуже и быть не может. И, разумеется, все послушались – она же профессор из… – Мама даже не произносит названия университета, вместо этого снова приподнимает ладонью кончик носа. – Но я вижу, как с того времени все вы, девочки, начали искать внимания. Постоянно вертитесь перед зеркалом, хотите убедиться, что вы хорошенькие. А когда я росла, у нас даже не было зеркал. Кто хотел на себя посмотреть – шел и смотрелся в озеро.

С этими словами она встает, выходит на кухню, возвращается оттуда с бутылкой «Виндекса» и начинает брызгать на стекло антикварного зеркала в позолоченной раме. Это зеркало из папиной галереи. У нас весь дом как антикварная лавка, и порой я спрашиваю себя: если бы у папы с мамой родился мальчик, наверное, они бы обставили дом по-другому? Ведь только с девочками можно не опасаться за сохранность хрупких предметов.

Сосредоточиться на домашней работе мне в тот вечер не удается. Я звоню подругам, оставляю им сообщения. Но никто не перезванивает.

На следующий день в школу я иду одна – других девочек подвозят родители. Прохожу мимо места, где стояла машина. Теперь там пусто. Я долго смотрю на него, словно на место, где была какая-то древняя достопримечательность. Потом поворачиваюсь и в одиночку иду дальше.

У себя в шкафчике нахожу сложенную записку, адресованную Бенедикту Арнольду; но его имя перечеркнуто и сверху надписано мое. В записке всего одно слово: «Придательница!» С орфографией у Марии Фабиолы всегда были нелады.

В классе мне кажется, что даже учительница мисс Ливси смотрит на меня как-то странно. Мисс Ливси живет в Беркли – можно сказать, в иной вселенной. Мы довольно много о ней знаем: она из тех немногих учителей, что рассказывают нам о своей жизни за пределами школы. Она рисует обнаженных женщин, прикрывая им интимные места артишоками, гуавами или авокадо, и иногда показывает нам слайды своих работ «в процессе». А в прошлом году приводила в класс своего сына, отслужившего в армии, чтобы он нам рассказал о службе в Миротворческом корпусе. Ее черные волосы всегда растрепаны: не настолько, чтобы нарваться на жалобы родителей, но настолько, чтобы вызвать у нас подозрения, не провела ли она ночь где-нибудь в лесах. Мы обсуждаем между собой, бреет ли она подмышки. Ведь, кажется, в Беркли принято не брить? Порой она приходит с брызгами краски на туфлях, и мы понимаем, что перед школой она работала над своими холстами. Нас привлекает и завораживает, что у нее своя жизнь, свои увлечения, с нами не связанные. А в ее сына, двадцатилетнего красавчика, все мы немного влюблены.

Во время контрольных ко мне часто подсаживаются, чтобы списать, – но сегодня я за партой одна. Мисс Ливси раздает нам отксеренные таблички с девятью ячейками. Это опросник: он должен помочь нам решить, что о себе мы готовы рассказать незнакомцу, что – другу, что – члену семьи. Определенно не случайно совпало, что сегодня нам придется отвечать именно на такие вопросы! Опросник явно предназначен для аудитории постарше: в центральную ячейку нужно записать «то, что не станешь рассказывать даже самому себе». Эту ячейку мисс Ливси перечеркнула крест-накрест – но от этого, разумеется, стало только интереснее. В чем же таком даже самой себе признаваться нельзя?