Анна и Сергей Литвиновы - Все девушки любят бриллианты

Но что оставалось делать? Сейчас именно в его руках был ключ к разгадке. Том ни секунды не колебался, когда садился на пассажирское сиденье черного «Пежо-406». И так же уверенно взял пистолет, который протянул ему ОН.

Он стоял у окна и смотрел на темную Красную площадь.

Сегодня он впервые почувствовал за собой слежку.

Как там пишут в этих пошлых совдеповских фельетонах? «Сколько веревочке ни виться…» Он чувствовал в груди тошнотный, тоскливый страх. Страх поднимался откуда-то из живота и постепенно затоплял все тело. Даже в плечах, даже в руках был он, этот страх. Даже кончики пальцев ощущали его.

Значит, меня возьмут. Привезут. Обыщут. Разденут. Обшарпанными коридорами поведут к камере. «Стоять! Лицом к стене! Вперед!» Потом лязгнет засов.

Потом допросы, суд…

Интересно, меня расстреляют? Или, учитывая чистосердечное раскаяние и молодость, дадут лет пятнадцать? В принципе это все равно. Жизнь будет кончена. Хотя нет. Даже пятнадцать лет – лучше, чем пуля в затылок.

Очень страшно. Майк рассказывал (интересно, откуда он знает?), как это делается. В камеру входит майор или капитан. Казенно сообщает, что Президиум Верховного Совета СССР отклонил ваше прошение о помиловании. Врач меряет тебе давление – зачем? Потом тебя выводят. Ты думаешь, что тебя просто куда-то переводят – в особо строгую камеру, что ли. Но где-то там, по пути, в темном коридоре, тебе стреляют в затылок. Без предупреждения. Очень страшно. Очень по-советски. Исподтишка.

Он тряхнул головой, стараясь отогнать ужасные мысли. Может, тебе показалось? Нет. Слежка была очень настырной. Очень демонстративной она была. Вызывающей.

Может, ошибка? Может, запугивают? Может, ничего, кроме какого-нибудь случайного «стука», у них на него нет? Может, все обойдется?

А если не обойдется? Если за ним действительно «хвост»? Если они все знают? Что остается делать? Бежать? Прятаться? Куда бежать? Где прятаться?

Может, продолжать жить, как живется? Примириться? Не пытаться обхитрить судьбу?.. Нет, надо смываться. И надо прятаться. Он не из тех несчастных, о которых писал в «ГУЛАГе» Солженицын. Он не станет покорно, как овечка, идти за ними, когда его станут брать. Сейчас не 37-й. Он будет орать, вопить, вырываться, убегать. Он сделает заявление иностранным корреспондентам. Он будет цепляться за свою жизнь, за этот морозный воздух, за этот вид на Красную площадь. Цепляться до последнего. Не дождутся. Прошло поколение баранов, радостно идущих на бойню. Он будет непокорен!

Но если поразмыслить здраво? В Москве его брать скорей всего не будут. Им же нужны улики. Им нужно взять его на месте преступления. А место его преступления – там. А туда он едет завтра.

Нет, надо подождать утра. Утро вечера мудренее. Может, зыбкий московский рассвет рассеет ночные страхи? Может, это все миражи?.. Глупо срываться и бежать в два часа ночи. Может, это просто расшалились нервы? И завтра все пойдет как прежде? Уже в девять ты сдашь номер и сядешь в такси. Поедешь в аэропорт, в одиннадцать сядешь в самолет, в два будешь уже дома. И все пойдет как прежде…

А сейчас тебе надо сделать вот что.

Хорошенько выпить. Это раз.

Рюмки после третьей позвонить Лидочке. Попросить прислать ту брюнетку, похожую на Эммануэль. Все-таки хорошо иметь много денег. Забавно, сколько в этой девахе огня, грации и чисто парижского шарма, словно она не в Люберцах выросла, а где-нибудь в Сен-Жермен-де-Пре.

Когда я ей сказал, что она как две капли воды похожа на Сильвию Кристель, она спросила: «А кто это?» Девочка ни разу не видела видеомагнитофона. А кто у нас в СССР вообще его видел? Члены Политбюро?

Нет, черт возьми, прожил он хоть, похоже, недолго, зато ярко. Что было бы сейчас с ним, ко-гда б он был как все?.. Он представил себе. Служил бы он нынче в какой-нибудь московской конторе… Ну, получил бы двести – нет, триста рублей премии к Новому году. Прослушал бы поздравление секретаря парткома. Напился бы со всеми сослуживцами прямо в отделе, нажрался бы салата «оливье», прямо у кульмана зажал бы какую-нибудь практикантку… Потом ехал бы на мерзлом трамвае домой, в коммуналку… Ф-фу… представить страшно… Хуже любой камеры…

Ледяной Василий Блаженный – словно вазочка с шариками мороженого… На улице – ни души. Москва стынет. Замерзает. Сколько сейчас? Минус сорок, наверное. Таких морозов в столице еще не бывало. Старожилы, как говорится, не припомнят. Говорят, во всех этих панельных многоэтажках на окраинах люди пальто не снимают. Хорошо, что хоть в «России» топят, как в сауне. Цековская блатная гостиница. Еще б здесь не топили!

Громкий стук в дверь.

В сердце, в животе, в горле – все мгновенно оборвалось. Все клетки тела заледенели. Вот оно. Пришли. Как быстро!.. Боже, что делать?

Секунду он стоял, надеясь, что ошиблись дверью.

Громкий стук повторился.

Он решительно шагнул к двери и, не спрашивая – что там спрашивать, неужто не ясно, кто пожаловал? – распахнул дверь.

На пороге стояла она.

Пылающие с мороза щеки. Гневные голубые глаза.

– Боишься? – презрительно спросила она.

Он не мог вымолвить ни слова, пораженный внезапной радостью. Все его клетки затопляло чувство освобождения. Он жив, он жив! Он на свободе!

– Позволишь войти? – в том же суховато-надменном тоне продолжала она.

Он отступил и сделал преувеличенно-широкий, барский приглашающий жест.

Она вошла в номер.

– Раздеваться не буду, – бросила она.

– А я хотел бы, – скабрезно хмыкнул он.

– Паяц! – обдала она его презрением.

Презрение-то презрение, гнев-то гнев, но ты приехала ко мне. Без предупреждения и без приглашения. В два часа ночи приехала. По стылой Москве. По ледяным улицам, где не ходят трамваи, а такси будешь ловить два часа – не поймаешь.

– Позвольте, сударыня, предложить вам с морозца добрую рюмку коньяку…

Она не ответила, внимательно и быстро оглядывая номер. Номер был роскошным. Приемная, спальня… На столе стояла бутылка армянского коньяка «КВ» и валялся распечатанный блок «Мальборо».

– Значит, ты и вправду стал обыкновенным жуликом… – высокомерно и грустно протянула она.

Он пожал плечами.

– Но сколько веревочке ни виться… – произнесла она ту же самую клишированную фразу из судебных очерков в «Известиях», которая и ему сегодня приходила в голову.

– Теперь слушай, – продолжила она. – Тебя возьмут. Очень скоро. Наверно, даже завтра…

– Ты служишь на Петровке?

– Не перебивай. Раз я говорю – я знаю.

– Откуда?

Она продолжала, словно не замечая его вопросов:

– У тебя еще есть время. Бросай все. Уезжай. Бросай, бросай все, сматывай удочки и беги! Беги! В тайгу, в тундру, в пустыню!.. Может, они тебя не найдут… А может, лучше, чтоб нашли. Тебе же лучше.