Генри Сирил - Плохой ребенок

Казалось бы, мне грех жаловаться. В конце концов, я не придурок блаженный, как устроен мир – понимаю. Прекрасный старт, долгая и плодотворная работа с одним из крупнейших издательств страны (называть его не буду, к сути дела это не относится), по роману в год. Мечта начинающего писателя.

Если бы не тот несчастный, трижды мной проклятый конкурс юных писателей. Победа в нем распалила детские амбиции. Вот вам вскользь вывод прожитых лет: самое страшное, что может случиться с будущим человеком, это исполнение его заветных мечтаний на старте жизни, когда первые ступени лестницы, ведущей к звездам, ты пролетаешь одним махом, ни разу не споткнувшись.

Я занял свое место. Свою нишу среди собратьев по перу. Она располагалась посередине, между никому не нужными графоманами, завалившими интернет своими опусами, и лидерами рынка.

Посередине.

Самое поганое положение, какое только существует. Середнячок. Ни рыба ни мясо. С голоду не подыхал, но и денег особых не видел. Тьфу, да о чем это я?! В деньгах разве дело?

Другое рвало меня на части. Тропинка к пантеону литературных классиков заросла. Я больше не видел ее и не знал, как можно пройти по ней. Я – писатель, после смерти которого умирают и его книги. Они дохнут уже при жизни. Старые работы сменяются новыми, не оставляя после себя и тени желания у читателя возвращаться к ним вновь. Попкорн-литература.

Я стал писать триллеры очень скоро после того, как заключил первый договор. Дебютный роман переработали, я не был против. Я думал, это на благо моей карьере. Впрочем, изменять в нем мало что пришлось, иначе я бы послал их к черту. Тогда я мог себе это позволить, ведь я был уверен в своих силах, уверен, что очередь из жаждущих заключить со мной договор издательств стоит за спиной и робко ждет своего шанса. Но кое-что исправить все-таки пришлось. Я согласился. Как-никак, у ребят опыт, а я, в сущности, был еще пацан.

Получил скромный тираж в две тысячи экземпляров. Неплохо для начинающего автора. Но и не хорошо.

Се. Ред. Няк.

Со временем мне позволили выйти за жанровые рамки. Я говорю «позволили», использую именно это унизительное слово, потому что к тому моменту, как мне стало тесно в границах серии, в которой я издавался, я уже не был так туп и наивен. Пускай мое скромное имя что-то да значило в литературных кругах, и сменить издателя я действительно мог себе позволить, но я также понимал и то, что ничего этим не изменить. И у других я стал бы легко заменимой рабочей лещадью.

И в один прекрасный день мне стало плевать на амбициозные грезы о литературном бессмертии. Я захотел лишь одного – славы прижизненной, захотел видеть лучезарную улыбку свою на билбордах и в профилях социальных сетей мировых литературных пабликов. В двадцать я стремился в бессмертие через сверкающий вспышками фотокамер зал славы. В тридцать с лишним мне стало глубоко наплевать, куда этот зал приводит, лишь бы пройти по нему.

Старые мечты, пропущенные через призму цинизма, отфильтрованные, без шелухи, без лишних соплей: «О, боги, боги, даруйте мне жизнь вечную через труды мои писательские», без всего этого дерьма вернулись ко мне спустя треть жизни.

Это произошло одиннадцать месяцев назад. Именно тогда, осенью прошлого года, я всерьез решил написать книгу, которая сможет дать мне все то, о чем грезит любой, однажды взявший перо, – мировое признание.

Из любящего мужа, заботливого отца, верного друга, из хорошего человека я, одержимый безумной идеей, превратился в монстра.

Меня зовут Дэвид Блисдейл. Мою жену – Линнет. А сына – Тревор. Это имена наши, черт бы вас всех побрал, сволочей! Запомните их!

Роман закончен. Я заплатил за его написание слишком высокую цену. Отдал все, что было мне дорого – свою семью.

Теперь мне не получить ни славы земной, ни жизни вечной. У меня не осталось ничего, кроме темно-зеленых стен, железного столика, прикрученного к полу, кровати и клочка неба, порезанного на квадраты металлическими решетками. И в небе этом, в его высях, мне грезится моя Линнет. Мне невыносим ее взгляд, прощающий и, несмотря ни на что, все еще любящий.

У меня нет будущего. Я смотрю в завтрашний день с ужасом. Нет, страшат меня вовсе не стены, не смерть, которая неминуемо придет за мной именно сюда, ибо адрес мой теперь уже вряд ли когда-нибудь изменится. С каждым новым восходом солнца мой сын становится старше. С каждым новым днем он превращается в мужчину. С каждым новым рассветом он ненавидит меня все сильнее… вот что невыносимо.

И отрада мне – перебирать в памяти годы прошедшие, наполненные любовью к жене и сыну и их любовью ко мне.

Мы были не лучше и не хуже многих. Се. Ред. Няк.

Мне больше не кажется это слово плохим. Оно прекрасно…

Цените ли вы обычный серый весенний день? Холодный зимний воздух? Дождливое осеннее утро? Изматывающий жарой полдень августа? Стаканчик кофе на бегу, когда опаздываешь на работу? Пробку в час пик? Мемы со смешными животными, которые ежедневно по десять штук скидывает вам ваша жена? Починку водопроводного крана в свой единственный выходной?

Ни черта этого вы не цените. Потому что вы идиоты и идиотки.

Такие же, как и я.

Просыпаясь по утрам, пережив приступ пре-зрения и ненависти к себе, попросив мысленно прощения у сына, который в новом дне ненавидит меня еще сильнее, чем вчера, я «бегу на работу со стаканчиком кофе», «отправляю веселый смайлик жене в ответ на очередное видео со смешным котом или собакой», «стою в пробке», «закидываю рулон туалетной бумаги в продуктовую корзину супермаркета»…

Я проживаю прекрасные серые дни, и серость их – есть буйство красок, стоцветная радуга!

Но, отравленный ядом тщеславия, я многое позабыл из «серого» прошлого. И боюсь, скоро забуду все. Будущего у меня нет, как нет и настоящего. И если я не сплю, если сознание мое в проклятом реальном мире, я переношусь в прошлое и блуждаю в нем, цепляясь мысленным взором за каждую деталь, тщетно стараюсь из песчинок сложить пирамиду потерянной навсегда жизни. Я верну свою жену, хотя бы в памяти.

Я познакомлюсь с Линнет вновь. Я вновь сделаю ей предложение.

Ничего не разглядеть впереди.

И я возвращаюсь назад.

Дилан встретил ее в аэропорту.

Он был приветлив, словно они расстались несколько дней назад совершенно обычным образом, и не было ссоры и тяжёлых взглядов, ничего этого не было. Перед ней стоял ее любящий и заботливый муж, он помогал закинуть вещи в багажник машины и даже шутил, впрочем, шуток не было, это Грейс зачем-то придумала, он просто вел себя формально-вежливо, даже казался немного смущенным. И большую часть дороги до дома они ехали молча, и холодные волны в груди Грейс поднимались все сильнее. Если бы он не приехал ее встречать, насколько бы ей сейчас было легче. Сидел бы дома обиженный, раздражённый, встретил бы ее на пороге насупившись и закрылся бы демонстративно в своем кабинете – как легко дышалось бы ей тогда!