Анатолий Семенов - Преступление не будет раскрыто

Повестки из военкомата были одного и того же содержания: явиться такого-то числа к 15 часам дня имея при себе паспорт и прочие документы. Последняя, давно просрочена. Засунув повестки вместе с письмами в тумбочку. Олег вспомнил, что полковник обещал наградить за успешную операцию в Афганистане и отослать награду в Троицкий райвоенкомат.

«Может быть уже пришла, — подумал Олег. — Поэтому и повестки одна за одной. Следующей дожидаться не буду. На днях съезжу. Все равно так и так ехать — надо вставать на военный учёт».

Дед поднялся со стула и, напевая в нос любимую песню: «Эх, Настасья…» пошёл отдыхать. Деревянная допотопная кровать его, как и прежде, стояла у самой двери, напротив печки. Он сел на кровать, и закурив на сон грядущий, продолжал гнусавить мотив «Настасьи». Олег тоже поднялся, приглядывая себе угол на ночлег. Там, где стояла бабушкина кровать, между столом и окнами, было пустое место. Олег принёс старую заржавленную свою кровать из чулана и поставил её у стены. Он взял у деда лишний матрац, одну из трёх подушек, одеяло и постелил себе постель. Августа Петровна убрала со стола и ушла к себе. Раздевшись и улёгшись поудобнее на спину, Олег блаженствовал от приятного ощущения сытого домашнего ужина, тепла, уюта, покоя и тишины. Если бы не письмо Горбатовского, растревожившее душу, он сегодня впервые за последние три года был бы счастлив.

Утром пошёл на лесопилку, разыскал начальника. Начальник лесопильного цеха тут же стал уговаривать Олега выйти сегодня во вторую смену. Олег усмехнулся: «История с кочегаркой повторяется». Он понимал: демографическая ситуация, острый дефицит рабочей силы. Но нельзя же так — не успел прийти и сразу вкалывай.

— Мне в военкомат надо, — сказал Олег.

— Потом съездишь, — упрашивал начальник. — Христом богом прошу. Сегодня позарез нужен человек во вторую смену.

— Ладно. Приду.

— Пойдём в конторку. Напишешь сразу заявление. Написал заявление. Начальник черкнул резолюцию. Отдал листок со словами:

— Дуй в отдел кадров. Оформляйся.

Олег приступил к работе. Работа простая. Знай катай бревна и оттаскивай тёс и плахи. В Зорино эту работу так и называют: «катай и оттаскивай».

Осинцев трудился на совесть. Катать так катать. Он брал стяг покрепче, становился в ряд с другими хлопцами у бревна обхвата в два-три, подталкивал один конец стяга под бревно, другой клал себе на плечо и по команде: раз-два, взяли! — нажимал на стяг. «А ну ещё, ребята! Раз-два, взяли!» — раздавалась команда. Лица багровели от напряжения, но вот, наконец, бревно подавалось и шло по стеллажам. «А ну, ребята, ещё разок!» — и бревно накатывалось на вагонетки. По путям катили громаду к пилораме. Про запас, чтобы рама работала бесперебойно, подкатывали ещё одну-две таких громады. Пока бревно распиливалось на плахи, отдыхали в тёплой и сумрачной от папиросного дыма и мазута будочке. В ней всегда топилась железная печка. Напротив печки у входа стоял стол, намертво прибитый к стене, за которым рабочие обедали, играли в карты и домино. Над столом был прибит шкафчик, в котором в беспорядке валялись узелки с едой, куски чёрствого хлеба и луковицы. За печкой в углу были пристроены широкие нары, на которых, нежась в тепле, подстелив под бока шубу, а под головы телогрейки, отдыхали те, кому лень было играть. Вдруг за дверью будочки раздавался лихой посвист. Это рамщик извещал, что бревно распилено. Хлопцы соскакивали с нар, вставали из-за стола, складывали домино всяк на своём месте, чтобы потом доиграть, и шли оттаскивать плахи. Оттаскивать так оттаскивать. Олег не чурался тяжести, обыкновенно брал плахи со стороны комля. Их грузили на вагонетки другого пути и опять катили к стеллажам и опять оттаскивали.

Пилорама работала круглые сутки, так что приходилось, меняясь поочерёдно с другими бригадами, выходить в три смены. Олег работал как вол. Не оттого, разумеется, что нашёл подходящее применение своим силам, а оттого, что привык так работать. Он не понимал никакого дела без увлечения. Настоящий азарт, порою страсть руководили им во время труда. Мыть пол, так до блеска, стричь деду бороду, так не хуже парикмахера, рубить дрова, так чтоб полешки были одно к одному, чистить и жарить картофель, так по всем правилам. Добросовестная работа в какой бы то ни было форме была для него таким же естественным процессом, как обмен веществ. Пока в его организме обмен веществ протекал правильно, пока он был здоровый и физически сильный, любая работа должна соответствовать здоровью и физической силе. Эти два процесса представляли в нём нечто единое, неразрывное.

В привычках же Олег не отставал от других, играл в домино, балагурил или, как говорят «травил баланду» и сыпал анекдотами наравне со всеми. А когда мужики заводили разговоры про баб, уходил на нары и слушал. Мужики в открытую говорили. Обычно под конец каждый замечал, что жена всё-таки лучше. Этим хвастались кое-кто и из парней. Олег не завидовал, не хотел себе ничего такого, но слушал с интересом. Он ещё не знал женщин.

Как-то раз Олег шёл после смены домой. Вечерело. Уж сумерки наступили. Возле чайной собралась толпа прохожих, в основном женщин и ребятишек. Ромка Тихонов, тот самый Ромка, внук бабки Анисьи из Ольховки, где Олег ночевал вместе с Мариной, лежал ничком у поленницы дров в расстёгнутой фуфайке и, загребая рукой снег, ел его. Шапка валялась в снегу рядом. Влажная, красная, как у гуся, рука двигалась медленно, очевидно, уже плохо подчинялась. Возле него вплотную, вытянув ногу, а другую поджав под себя, сидел пропойца Сашка Карась. Перевёрнутая задом наперёд видавшая виды шапка его была сдвинута на бок.

Олег узнал Ромку и остановился.

— Это в честь чего они так нализались? — говорили в толпе. — Рождество ещё не наступило.

— Кто празднику рад, тот накануне пьян.

— Ромка, а Ромка! — бубнил Карась, теребя Тихонова за плечо и нагибаясь к кудрявым его волосам. Он вытягивал губы, наклоняясь к самому его уху, и что было мочи кричал:

— Оте-е-ец мой был природный па-ахарь! Выдохнув весь воздух из лёгких, Карась тыкался носом ему в ухо и умолкал. Но тут же снова начинал бубнить:

— Ромка, а Ромка! Пойдём т… тяпнем, а?

— Уйди, — хрипел Тихонов. — Он загребал горсть снега и толкал себе в рот.

— По стопарику, — не унимался Карась.

— Куда ему! — воскликнул насмешливый женский голос — У него и так жажда!

— Что тут смешного! — говорил другой старушечий голос — Иди, парень, домой, а то ведь подохнешь здесь.

— Валяется как свинья, — сказал кто-то в толпе. — Конечно замёрзнет.

— Чего? — буркнул Ромка и вдруг поднял на толпу пьяные красные глаза. — Кто свинья? Я свинья? Ты, шпана (он ткнул пальцем на отрока лет девяти), это ты сказал, что я свинья? Сопляк.