Мария Воронова - Погружение в отражение

Вера Ивановна усмехнулась. Стратегия подействует. Таня выберет мать. Погорюет, но вскоре первая любовь забудется, и она встретит нормального советского парня и построит нормальную советскую семью, в которой матери найдется достойное место.

А что появится между ними натянутость, холодок, так ничего страшного, зато будут рядом. Плох тот родитель, который не загубил мечту своего ребенка.

Вера Ивановна храбрилась, но сильно сомневалась, что сможет провернуть эту комбинацию.

Пока она думала, сигарета догорела как-то сама собой, так что жаром от уголька припекло пальцы. Вера Ивановна очнулась и выбросила окурок в тяжелую бетонную урну, из которой залихватски торчали горлышки пивных бутылок.

Пора на работу. На любимую и интересную работу, в которой ей так и не удалось добиться успеха.

Утверждать, что Вера Ивановна не состоялась в профессии только из-за дочери, значило слегка погрешить против истины.

Да, ей приходилось часто уходить на больничный, отпрашиваться в садик и школу на собрания и концерты, и дома она ломала голову над Таниными задачками, а не над делами своих подзащитных.

Но Таня росла, хлопот с ней поубавилось, а Вера Ивановна так и застряла в адвокатах по назначению. Она оказывала населению юридические консультации, выступала с обязательными лекциями, повышая правосознание граждан, и защищала в суде всяких алкашей. И весьма неплохо защищала, только это все оставалось незамеченным никем, в том числе и самими алкашами, которые считали, что просто повезло, судья добрый попался.

Коллеги не то чтобы держали ее за дуру, но как-то получилось, что она осталась для них чужой. Будто чернокожая сотрудница после отмены расового неравенства в Америке: вроде бы такая же, как все, с таким же дипломом и опытом, но все-таки негритянка.

С ней были вежливы, любезны, но никогда не спрашивали ее мнения или совета, а когда она выступала на заседании коллегии, то чувство было такое, будто говорит в пустоту.

Впрочем, Вера Ивановна никогда не была амбициозной и не слишком хорошо понимала выражения «уметь подать себя» и «заявить о себе». Всегда было стыдно себя выпячивать и подчеркивать свои заслуги. Она просто добросовестно работала и ждала, когда руководство заметит ее старания. Не заметило.

Так и придется ей до самой пенсии заниматься всякой ерундой.

А потом доживать в пустоте, забвении и одиночестве. Лучше, наверное, умереть на работе, не дожидаясь пенсии, – хоть какой-то шанс на достойные похороны.

Большой зал был перегорожен стеллажами на тесные секции. Вера Ивановна вошла в свою, сняла промокшие сапоги и с наслаждением прислонила ступни к батарее.

Озябшие пальцы приятно заныли от тепла, но Вера Ивановна не успела этим насладиться, потому что к ней заглянул руководитель консультации.

Она быстро повернулась и спрятала босые ноги за тумбу письменного стола.

Думала, что Борис Михайлович попросит бумагу и уйдет, но он вдруг уселся на стул для посетителей и внимательно заглянул ей в глаза.

– Вера Ивановна, у меня к вам серьезный разговор, – сказал он с непривычно вкрадчивой интонацией.

Она вздрогнула. Неужели хочет исключить ее из коллегии? Но за что? И зачем? Она же такая удобная, во всех бочках затычка! Кто вместо нее будет сидеть на приеме граждан и читать лекции?

Под внимательным и неправдоподобно ласковым взглядом руководителя Вера Ивановна вспомнила, что у нее на чулке, где большой палец ноги, поехали петли. Она закрепила их Таниным лаком для ногтей, но все равно надо поскорее обуться, только туфли задвинуты очень глубоко под стол, ногой не дотянешься.

Борис Михайлович любил долгие интригующие паузы, но даже для него это было слишком.

– Слушаю вас, – сказала она.

– Хочу поручить вам дело Еремеева.

– Нет, ни за что!

– Вера Ивановна…

– Нет!

– Зачем же так пугаться? Сами подумайте, кому еще я могу доверить это дело? Только такому грамотному, опытному и кристально честному адвокату, как вы.

– Спасибо, но нет.

– Голубушка, я вас просто не узнаю!

Да уж, слово «нет» коллеги от нее слышали нечасто.

Вера Ивановна решительно нагнулась, вытащила туфли из-под стола и сунула в них ноги.

– Вы, наверное, забыли, что мой муж погиб от руки такого же чудовища, – сказала она, – поэтому простите, но я не смогу защищать этого урода.

Борис Михайлович изобразил на лице сочувствие, но вставать не торопился.

– Да я даже не смогу выстроить линию защиты, потому что не вижу, какие у него в принципе могут быть смягчающие обстоятельства. К стенке поставить, да и все, и то это слишком легкое наказание для него будет. Я бы таким вообще публичные казни устраивала, как в Средние века.

Борис Михайлович делано рассмеялся: ах, раньше он никогда не замечал за Верой Ивановной подобной кровожадности. «Да раньше ты и не разговаривал никогда со мной!» – подумала она.

– Вы можете просить о смягчении наказания в связи с боевыми заслугами подсудимого и тем, что он является инвалидом войны.

– А я не считаю, что это должно повлиять. Если бы в нашем законодательстве было предусмотрено пожизненное заключение, то да, но позволить этому ублюдку отсидеть пятнадцать лет, а потом выйти и убивать дальше, только потому, что он отличился в Афганистане… Нет уж, простите, но нет. Еще и неизвестно, действительно ли он там был такой герой или ему орден по знакомству дали.

– И глаз выбили тоже по знакомству?

– Это вообще не показатель, – расхрабрилась Вера Ивановна, – сами знаете, как у нас принято: наказание невиновных и награждение не участвовавших.

– Ну что вы такое говорите, голубушка моя!

– Правду, на которую мы все так любим закрывать глаза. Вы знаете, Борис Михайлович, что мой муж погиб как герой, но не получил посмертно ни ордена, ни медали. Ничего! Зато на людей, которые ни разу не встречались с преступниками лицом к лицу, проливается дождь наград. Еремеев, наверное, был в обойме, вот его и отправили в зону боевых действий. Поболтайся там маленько, поотсвечивай, а мы тебе орденок за чужие подвиги.

– Вера Ивановна, дорогая, откуда такой цинизм?

– Реализм, Борис Михайлович! Да пусть даже я и не права и Еремеев действительно отличился в Афгане, разве родителям убитых ребят от этого легче? Герой он или не герой, но он не старый человек, вот что важно. Через пятнадцать лет он выйдет еще вполне себе дееспособным мужиком и снова станет убивать. Вспомните, Смирнова судили за одно убийство не потому, что невозможно было доказать остальные, а просто не хотелось признавать, что у нас существуют точно такие же маньяки, как и на загнивающем Западе. Вот его и не пристрелили, как бешеную собаку, а дали девять лет. В колонии он вел себя хорошо, поэтому вышел через семь и тут же принялся убивать снова, но только с большей наглостью. В самом деле, чего стесняться, если у нас самый гуманный суд в мире? Борис Михайлович, я каждый день думаю, что если бы Смирнова казнили сразу, то мой муж и пять ни в чем не повинных девочек были бы сейчас живы… Подумайте, они бы выросли, построили семьи, были бы счастливы… Их родители сейчас нянчили бы внуков!