Дмитрий Вересов - Опер печального образа

Библиотека хотя и располагалась в невзрачном трехэтажном доме с грязно-зеленым фасадом, но внутри была очень уютной. Абонемента здесь не было вообще, только два читальных зала. Аня давно уже выбрала для себя небольшой, более темный, с «ленинской» настольной лампой на каждом столике.

Библиотекарша была все та же. Молодая женщина с приятным, умным лицом, которое не портили очки. Она сразу узнала Аню, искренне ей обрадовалась.

— Что-то вас давно не было видно, — поинтересовалась она.

— Защитила диплом, вышла замуж, — в одно короткое предложение уместилась вся Анина жизнь за последние полгода.

Библиотекарша виновато, как показалось Ане, улыбнулась и поспешила перейти к Аниному заказу.

— Дореволюционного издания Иртеньева у нас, конечно, нет, — сказала она. — Вам надо в Публичку. Но несколько лет назад его воспоминания были репринтно переизданы. Тут Чеченская война «помогла», стали издавать и переиздавать много литературы по истории Кавказа. Правда, сейчас уже прекратили. Можете не искать в каталоге, я вам ее и так принесу.

Я год назад оформляла выставку «Кавказ: история и современность», поэтому помню эту книжку. Такая красная с черным…

Девушка пошла в книгохранилище, некрасиво отводя бедро и приволакивая одну ногу. Аня вспомнила, как эта молодая библиотекарша, обслуживая читателей-мужчин, всегда старалась отвлечь их каким-нибудь стендом или номером «Книжного обозрения», пытаясь за это время преодолеть несколько метров просматриваемого пространства.

Если бы Аня была мужчиной, она обязательно пригласила бы ее в кафе, ресторан, в театр. Красиво бы ухаживала и скоро сделала предложение. И только потом, доказав свою любовь и преданность, ради нее, но не ради себя, заработала бы много денег и отвезла в Америку на операцию. А потом сказала бы…

Она не успела придумать красивые слова, подходящие для такого индийско-бразильского кино. Библиотекарша ковыляла обратно с толстой красно-коричневой книгой в руках.

Перед летней сессией Аня обычно садилась у дальнего окна, перед зимней — занимала столик за стеллажом, у батареи парового отопления. Сегодня же села в центре зала. Подержала в руках новенькое издание. В отличие от «Вельсунгахских саг» у этой книжки еще не было читателя. Аня разломила девственный том на две неравномерные половинки и принялась читать.

«Несмотря на то, что человек склонен к упрощению действительности, к округлению ее даже математически, он зачастую в этом ошибается. Например, жизнь телесная разделяется не на десятилетия, а на семилетия. Это признают передовые физиологи современности — второй половины девятнадцатого века. Также и духовное взросление совершается внутри семилетнего периода. Детство, отрочество, юность… Хотя, может, все это простые совпадения, глубоко застрявшие в человеческом сознании осколки древних числовых магий?..»

Иртеньев начинал издалека, с пространных рассуждений в духе того неторопливого века. Медленное, тряское перемещение по ухабам и колдобинам всех без исключения делало литераторами. Всякая деталь, годная для литературного дела, не просто мелькала и исчезала навсегда, а показывала себя со всех сторон, сама лезла в проезжающую бричку, кричала сонному барину. Если же он проезжал мимо, то показывалась ему с другой стороны, под иным углом, за следующим поворотом. «Я сделаю из тебя писателя!» — кричала проезжему офицеру каждая веточка, всякая птица.

Автор служил на Кавказе незадолго до Крымской войны, был ранен «на излете шальной пули». Основное место в мемуарах Николая Иртеньева занимало описание романтической истории, случившейся у него на его глазах. Терские казаки, чеченцы, офицеры, похищения, набеги, перестрелки, засады, поединки, любовь, дружба… Это напоминало повести Бестужева-Марлинского, если бы, по утверждению автора, не происходило на самом деле.

Поначалу Аня бегло просматривала текст. Примерно тем же она занималась в этом читальном зале в студенческие годы. За неделю до сессии в течение нескольких часов она «прочитывала» не только «Тяжелые времена», «Домби и сына», «Холодный дом» Диккенса, но и Бальзака, и Стендаля, и Золя, не говоря уже о «пятиминутных» авторах — Байроне, Гейне, Бомарше и прочих. После сдачи экзаменов у Ани, правда, случался заворот литературных кишок, но с этим можно было жить, к тому же, в ее зачетной книжке уже стояла отметка о ее хорошем здоровье по зарубежной литературе.

В читальный зал вошел студент мужского пола. Библиотекарша, две читательницы, в том числе и Аня, обратили на него внимание. Но, вернувшись к тексту, Аня заметила, что давно читает внимательно, а не прыгает по страницам. Она опять подстегнула себя хлыстом необходимости и понеслась кабардинской лошадкой по мемуарам Иртеньева.

«Полная луна помогла ему найти свежие следы коня по ту сторону Терека… Как быстро снаряжался он, готовил коня, а Айшат хлопотала с едой, одеждой… Он был аварцем… Скоро по запаху кизякового дыма обнаружил Акимка горный аул… Хорошего Басалая уже было не встретить… Но уже вечером по приготовлениям старика и Халида понял… Казак в последний момент успел подставить под удар ружье, как подставляют его пешие солдаты, защищаясь от кавалерийского рубящего удара… Чеченцы готовят толокно очень просто… это значит „волк“…».

Стоп! Вот с этого места надо читать внимательно.

«Горный туман представлялся мне дымом от костров давно погибших воинов. Их кости давно истлели, а дым их кочевий бродит по горам, потеряв запах. Хотя мой проводник уверял меня, что у каждого тумана имеется свой, неповторимый запах. Но уж слишком большим чудаком казался мне этот аварец, чтобы верить ему на слово.

Вот и его обещание показать мне оборотней я принял за шутку Моллы Насреддина (абхазы называют его Ходжа Шарадын). Мы сидели с Каримом на краю аварского горного селения и от нечего делать принюхивались к рассветным туманам. Вдруг из этой молочной мути показались причудливые фигуры. Они скорее напоминали не людей, а пестро разукрашенные индейские тотемные столбы, знакомые мне по любимым с детства книгам Фенимора Купера и Майн Рида.

Когда они подошли ближе, я рассмотрел мохнатые шубы с притороченными к ним серыми волчьими хвостами, высокие меховые клобуки и маски в виде окоченевших в смертельном оскале волчьих морд. В руках у ряженых были длинные деревянные сабли, надо сказать, вырезанные с большим умением.

Нас с Каримом они даже не заметили, а в двери хижин стали бесцеремонно стучаться, отмахиваясь саблями от лающих собак и громкими гортанными криками будя хозяев. Мой проводник-аварец пояснил, что оборотни, которых местные жители называют „боци“ („волки“), требуют ритуальных подношений. В случае отказа запросто могут угостить нерадивого хозяина деревянной саблей. Карим сказал, что одному скупому горцу случилось спросонья потерять ухо.