Фредерик Дар - Грузовой лифт

Народ в Левалуа был беднее, но более шумный и сердечный. На каждом шагу я натыкался на людей, лица которых мне говорили о чем-то, но меня никто не узнавал.

На одном из перекрестков кто-то громко крикнул: «Альбер!» Я резко обернулся, но звали не меня, а огромного прыщеватого парня в клетчатой куртке кондитера, который валял дурака на трехколесном велосипеде для перевозки товаров.

Мой старый квартал! Родной запах влажной копоти и жареного мяса, плохо уложенные каменные мостовые, угрюмые фасады домов.

Эти бары и бездомные псы, на которых даже живодеры рукой махнули после бесплодных попыток извести их.

Так я и шагал около часа под липким дождем, пополняясь впечатлениями, — горькими и нежными одновременно ,которые возвращали меня лет на пятнадцать назад. В то время я еще учился, и рождественские праздники сохраняли для меня свое волшебство.

Около восьми часов вечера я вошел в самый большой ресторан нашего квартала. Вообще-то это было нечто вроде традиционной пивной с зеркалами, лепными стенами и потолками, с катком для салфеток, гигантскими скамейками, вьющимися растениями, стойкой-буфетом и официантами в черных штанах и белых куртках.

Огромные окна закрывали решетки, а летом зеленые растения выносили прямо на мостовую. Ресторан был из числа провинциальных заведений с хорошей репутацией. Хорошая репутация досталась по наследству. Все мое детство, когда я воротил нос от обедов, приготовленных матерью, она со вздохом говорила: «Ну, тогда сходи пообедай у Шикле».

Действительно, я мечтал в один прекрасный день отправиться туда обедать. Мне казалось, что только очень богатые и уважаемые люди могут позволить себе эту роскошь. Каждый вечер, возвращаясь с занятий, я останавливался перед огромными окнами ресторана и смотрел, разглядывая сквозь сигаретный дым напыщенную публику в зале.

После ужина важные господа играли в бридж. Когда наступало наше время, игральные столы исчезали один за другим, словно потерпевшие крушение корабли. Оставался лишь маленький островок в глубине зала, где сидели самые рьяные игроки и вокруг которого с раздражением суетились официанты.

Я впервые вошел сюда.

Перед моим отъездом, хотя средства да и возраст позволяли, я не смел даже приблизиться к входной двери. А теперь посмел.

Больше того, я вошел к Шикле развязной походкой завсегдатая.

Во время моего длительного отсутствия я твердо решил, что обязательно приду сюда. Я столько раз представлял себе это, столько раз репетировал свои движения, что действовал почти автоматически.

На мгновение я замешкался из-за необычных для ресторана запахов, которые я не мог себе представить, — пахло полынью, устрицами и еще старым деревом.

В глубине зала возвышалась огромная елка, увешанная электрическими лампочками и ангельскими конями, что придавало ей ярмарочный вид. Официанты прикрепили к своим белым курткам кусочки остролиста, а в баре господин и госпожа Шикле угощали старых клиентов аперитивом.

Эта пара явно слишком много воображала о себе и о своей роли хозяев. По-прежнему одетые с иголочки муж и жена принимали гостей. Она — довольно крупная женщина, немного похожая на кассиршу из большого кафе, несмотря на темное платье и массивные украшения.

Муж — бледный мужчина со слипшимися на макушке редкими волосами и в вышедшем из моды костюме. Ему следовало быть президентом различных обществ и ассоциаций, с жестами прелата просящего слова или дающего его.

Рождественский вечер только начинался, и клиентов было мало.

Официант с кривыми ногами пришел мне на помощь — повесил пальто на вращающуюся вешалку и спросил, кивнув в сторону зала:

— Предпочитаете какое-нибудь определенное место?

— Рядом с елкой, если можно.

Мне бы очень хотелось сводить к Шикле свою мать — она даже не переступила порог этого заведения. Наверное, она тоже всю жизнь мечтала однажды зайти сюда.

Я сел на скамейку напротив елки и заказал довольно изысканное меню. Как-то сразу мне стало хорошо. Так хорошо, как бывает, когда голоден и сейчас будешь есть, когда очень хочешь спать и ложишься. Истинное удовольствие — в удовлетворении желаний. А в этот день я не только удовлетворял чувство голода, но осуществлял свою детскую мечту.

Я стал считать лампочки на елке — их было слишком много.

Когда я прекратил эти бесполезные упражнения в математике, где-то совсем рядом тоненький голос произнес:

— Какая красивая!

Я обернулся и за соседним столиком увидел маленькую, довольно некрасивую девочку трех-четырех лет, которая тоже рассматривала новогоднюю елку. Голова у нее была, пожалуй слишком большая, лицо плоское, каштановые волосы с рыжинкой и нос картошкой. Она была похожа на Чарли Чаплина в то время, когда он был вундеркиндом. Да, именно так — она была уродливым Чарли Чаплиным.

Ребенка сопровождала молодая женщина, без всякого сомнения, ее мать. Она заметила мое движение и посмотрела на меня, улыбаясь, как все матери, когда на их детей обращают внимание. И тут у меня случился шок.

Женщина была похожа на Анну. Брюнетка, как и Анна, с такими же темными миндалевидными глазами, с тем же смуглым цветом лица, с тем же чувственным и волевым ртом, который так пугал меня. Ей было лет двадцать семь — столько же, сколько было тогда Анне.

Женщина была красива и элегантно одета. У девочки не было ни ее глаз, ни ее волос, ни ее носа, но между тем она была похожа на свою мать.

— Ешь свою рыбу, Люсьенна.

Ребенок послушно подцепил крошечный кусочек филе соли в своей слишком большой тарелке. Продолжая рассматривать елку, она неуклюже поднесла вилку ко рту.

— Она толстая?

— Да, дорогая.

— Она выросла прямо здесь?

Я засмеялся. Женщина посмотрела вновь, довольная моей реакцией. Несколько секунд она выдерживала мой взгляд, а потом медленно опустила голову, словно я взволновал ее. Я глянул в зеркало: не так уж плохо — человек, повидавший жизнь. В тридцать лет морщины имеют свой шарм, у меня же был целый набор в уголках глаз и одна или две на лбу.

Было странно видеть в Рождественскую ночь в ресторане эту женщину с маленькой девочкой. От вида этих двух существ у меня сжималось сердце. Мне казалось, что их одиночество еще более трагично, чем мое, — без всякого сомнения настоящее, но необременительное.

Умиротворенность, которую я испытал, придя к Шикле, вдруг исчезла. Всю жизнь я страдал от этих перемен в настроении, во мне жило беспокойство, заставляющее всегда быть настороже. От меня всегда исходил страх, страх, к которому за последние шесть лет мне наконец удалось приспособиться.

Я ел устрицы белон и фазана в яблоках, запивая их розовым вином. Время от времени, как бы наблюдая за девочкой, я смотрел на ее мать, каждый раз испытывал тот же шок от сходства между ней и Анной. Наши маневры продолжались в течение всего ужина. Я говорю «наши», потому что женщина приняла игру, если можно так сказать. Когда я поворачивался в ее сторону, она поворачивалась в мою, и с обескураживающей откровенностью ее лицо выражало интерес, грусть, опасение.