Алан Брэдли - Я вещаю из гробницы. Здесь мертвецы под сводом спят

Она взмахнула рукой куда-то в сторону юго-запада.

– Хорошо, – ответила я. – Спасибо.

Когда я повернулась и пошла обратно в магазин, она двинулась следом за мной.

– Я приду за курицей, как только смогу, – сказала я ей через плечо.

Я уже вышла на улицу и усаживалась на «Глэдис», когда эта женщина торопливо вышла из лавки с деревянной клеткой в руках. Внутри коричневая курица вертела шеей во всех направлениях и яростно сверкала желтыми глазами, глядя на этот широкий и неожиданный мир.

– Ее зовут Эсмеральда, – сказала женщина, торопливо пристегивая клетку к багажнику «Глэдис».

– Насчет денег… – начала я.

Но не успела я договорить, как она метнулась обратно в лавку и захлопнула дверь.

К югу от Незер-Уолси дорога начинает постепенно спускаться под горку. К западу еще одна дорога круто поднимается к высокому горному хребту, нависающему над деревней, словно темная бровь. Там вполне могла быть старая крепость.

Именно это направление указала женщина, предостерегая меня от Богмор-холла. Вряд ли он находится далеко.

Я повернула на запад.

Ведущая вверх дорога становилась все круче и круче и через некоторое время превратилась фактически в каменную тропинку. Даже на первой передаче «Глэдис» опасно раскачивалась. Я спешилась и медленно покатила ее вверх по крутому склону.

Когда я выбралась из глубокой расщелины на плато, не осталось сомнений в том, что готическое возвышение впереди – это Богмор-холл. Безумное сочетание острых фронтонов заставляло его выглядеть связкой древних копий, небрежно поставленных остриями вверх на подставку для зонтов.

Отрезанный от остального мира, дом стоял посреди моря дикой травы, из которой выступали поросшие мхом обломки камня – должно быть, когда-то это были херувимы, нимфы на урнах и фонтанах. Из земли торчала пухлая белая ручка, и казалось, будто младенец пытается выбраться из могилы.

Окна без занавесок слепо уставились на меня, и мне в голову прокралась мысль, что за мной наблюдает не только стекло. Крыльцом служил обветренный кусок камня, как будто в прошлом столетии начались ремонтные работы, которые затем почему-то прекратились.

Довольно чудное место для проживания члена городского магистрата, как мне кажется.

Я прислонила «Глэдис» к полуразрушенным перилам и позвонила в ржавый дверной звонок. Хотя я не слышала звук, но знала, что где-то в глубинах дома должен зазвонить колокольчик.

Конечно же, никто не ответил.

Я позвонила еще раз… второй… третий.

Даже прижавшись ухом к двери, я не могла ничего расслышать. Тем не менее неуютное чувство, будто за мной наблюдают, не проходило.

Повернувшись спиной к дому, я прогулочным шагом вышла на то, что когда-то было парадной лужайкой, а теперь превратилось в комковатую землю, покрытую прошлогодними растениями. Я приложила раскрытую ладонь ко лбу и притворилась, что рассматриваю вид, который с этой возвышенности выглядел действительно впечатляюще.

Потом я неожиданно резко повернулась.

На верхнем этаже от окна отдернулось белое лицо.

Я снова дернула за звонок, на этот раз еще более настойчиво. Но, как и прежде, дом продолжал хранить молчание.

Я подергала дверь, но она была заперта.

Поскольку в этом месте меня не было видно изнутри дома, я прижалась к стене и начала медленно двигаться, шаг за шагом, вокруг дома в сторону кухонной двери, где, как однажды уверила меня миссис Мюллет, «под ковриком всегда лежит ключ».

Она ошибалась. Ключ был не под ковриком, а под треснувшим цветочным горшком меньше чем в двух футах от порога.

Никогда я так не радовалась тому, что Доггер обучил меня искусству отпирать замки.

Это оказалась не обычная домашняя отмычка, а разновидность патентованного «йеля». Кто бы ни установил этот замок, он хотел, чтобы никто не мог попасть внутрь.

Странно, что ключ оставили так удобно под рукой под треснувшим цветочным горшком.

Я тихо сунула острые зубцы ключа в замок, повернула и проскользнула в дом.

Кухня представляла собой мрачную коробку, освещаемую холодным светом из одинокого окна высоко в стене. Из-за серой плитки на полу это место выглядело тюрьмой. Потухшая плита не давала ни тепла, ни уюта.

Широкая дверь, предназначенная, видимо, для того, чтобы выкатывать тележки с едой для старинных пиров – с головами медведей и тому подобным, вела в короткий коридор, а потом налево в комнату для завтраков, в которой были частично сервированы два места – с ножами, вилками, ложками и подставками для яиц. Кто-то готовился к завтрашнему дню, подумала я.

Я молча прошла по полутемному вестибюлю: треснувшие плитки, мрачные портреты угрюмых пожилых людей в судейских париках и слабый копченый запах. Высокие часы нервирующе тикали, как будто отсчитывая секунды до казни. Возможно, моей собственной.

Что я буду делать, если меня поймают? Притворюсь, что увидела дым в верхнем окне? Но если дело в этом, почему я не позвонила, чтобы предупредить обитателей дома? Или не покричала им снаружи?

Как я умудрилась найти ключ?

Возможно, мне следовало воспользоваться телефоном. Может быть, пока я ехала на велосипеде, у меня внезапно упало давление, закружилась голова и мысли спутались. Может, мне срочно нужен доктор.

Раздался звон! Потом еще, отдаваясь жутким эхом по всему вестибюлю. Вот теперь мое сердце и правда заколотилось. Неужели я включила какую-то скрытую сигнализацию? Семья судей – вполне вероятно, лакомый кусочек для грабителей.

Но нет, это просто дурацкие часы звонят в углу, составляя компанию самим себе в странном пустом доме.

Я заглянула в пару комнат и обнаружила, что они почти одинаковые: высокие потолки, голые полы, один-два предмета обстановки и большие незанавешенные окна, которые я заметила снаружи.

По ощущению от комнат первого этажа было очевидно, что дома никого нет, и через несколько минут я прогуливалась по помещениям так же свободно, как у себя дома.

Бильярдные комнаты, бальный зал, комната для рисования, библиотека – все остывшие, как пепел. Темный маленький кабинет забит до потолка юридическими бумагами и папками, внизу – более толстыми из пергамента, выше – более тонкими из пожелтевшей бумаги.

Срез человеческой жизни, – подумала я, – сваленный в кучи, ожидающие суда. Или уже преданные суду. В скольких из этих миллионов документов, – размышляла я, – на пыльных страницах упоминается имя де Люсов?

Я чихнула, и скрипнула половица.

Здесь есть кто-нибудь?

Нет, нет, по крайней мере, не в этой комнате. Это просто куча бумаг осела в углу.

Я вернулась в вестибюль. И с дрожью подумала, что этот дом тих, как могила.

– Привет! – крикнула я, и мой голос отдался эхом, как будто я в пещере.