Сергей Валяев - Кровавый передел

Однако несчастный хотел жить в этом мире. Он ему нравился, этот обесцененный мирок дешевых страстей и всеобщего дурного похмелья. И потом, алмазная птичка ждала пакостника в среднерусской прохладной роще. Обидно терять птаху по причине собственной же нелепой смерти.

Сын бултыхался в мутной воде, как липко-эпическая фекалия. Еще немного — и ГПЧ лишился единственного наследника. Бы. Но я его пожалел, своего подопечного. Зачем хорошему человеку портить охоту? На тушканчиков.

Я поймал молодого негодяя в отхожем месте реки. Грубо, за шиворот выволок на брег. Сын был счастлив от такого обхождения — он елозил на карачках по глине и блевал винегретово-ниловской смесью. Я стоял над ним и с участием смотрел на его танталовы муки.

Как приятно помочь человеку (даже недругу) в его трудную минуту. Не правда ли? Есть ещё в нашей жизни место подвигу. И какова же благодарность?.. Сын поднял на меня вспухшее, одухотворенное, с потеками пищи лицо и с ненавистью поинтересовался:

— Чего тебе еще? Пшшшел отсюда, шакал…

Вот такая благодарность. Но я не обиделся: шакал — полезное, умное и осторожное животное. Да, питается падалью, тем самым очищая свою территорию от заражения бубонной чумой, латинским сифилисом, инфантильным тифом и прочими болезнями века.

Потом наступила долгожданная, инфицированная пальбой ночь. Но сначала она была тиха и прекрасна. В её высокой глубине мерцали бриллиантовые созвездия. Где-то там, в бесценных россыпях стоической природы, терялась и наша алмазная птичка-невеличка в четыре миллиона долларов.

Мой друг Хлебов выбрался из палатки — был трезв, помят, зол и раздерган. Алмазного неба он не заметил.

— Охотники, козлы!.. Все не как у людей… Спать надо ночью… Спать…

— Сон разума порождает чудовищ, — напомнил я.

— Сашка, беда твоя, что ты ещё не лишился иллюзий, — ответил капитан, клацнув выразительно затвором ружья. — А я лишился… напрочь… На всю оставшуюся жизнь…

— Да? — не поверил я.

— Чекист, погляди вокруг себя! — вскричал мой друг, озираясь как затравленный.

— А что? Красота. А вокруг пустота… А в ней звезды, как алмазная крошка…

— Ладно тебе, романтик, — сплюнул мой боевой товарищ. — Про звезды поговорим потом, — и, мазнув по мне больными глазами, побрел в сторону уже работающих БМП.

Затем началась охота. Хрупкие, носато-горбатые сайгаки метались в беспощадных залпах прожекторов. Это было поточное, ублюдочное убийство живой, беззащитной природы. Это была механизированная мясорубка. Это была державная потешка.

А что же я? Я лежал на влажном песке и, вжимаясь в него, чувствовал себя солдатом. Я не сделал ни одного выстрела. Почему? Как правило, я убиваю людей, которые того заслуживают. Убивать зверей — убивать себя. И не будем больше об этом.

Когда радостно и победно затрубила труба отбоя, я поднялся и побрел по влажному (от крови?) песку. В стороне изредка постреливали. Наверное, сайгаки нападали на человека… Я неторопливо шел в сторону шумного праздника. Там кричали «ура», свежевали освинцованные пулями тушки, пили шампанское… Я вспомнил, что мой друг не любит шампанского, предпочитая ему нашу пробойную водочку, и поэтому оглянулся в ночь и крикнул:

— Хлебов, ау? Глебушка?!

И увидел: салатовая ракета вспухла под звездами, как зонтик, сотканный из света ярких лампочек. И в этом праздничном свете я увидел: приподнимается дальний человек… Он приподнимается… И вдруг гулкий… шальной?.. дуплет… где-то совсем рядом со мной… И я увидел под мирным салатовым светом ракеты… Я увидел: череп дальнего человека разрывается… лопается, как первомайский воздушный шарик… в ошметки… И когда я все это увидел — ракета погасла, точно свеча, и наступила ночь. Ночь. И казалось, что все это сон. Но это был не сон.

Утром мы вернулись под родненький моросящий дождик. Небо было низким, предгрозовым, без звезд. С ревом выкатывали из «Антея» трудяги БМП, их фанерная бронь была заляпана кровавой ржавчиной. ГПЧ с группой товарищей топтались под мощным авиакрылом — по бетонной взлетной полосе летели лимузины…

— Алекс, — окликнул меня государственно-политический чиновник. Был утомлен и опечален. И его можно понять: испортить такую охоту. — Вы уж займитесь, так сказать, в последний путь… Мои, как говорится, соболезнования родным и близким, — страдал народный слуга. — Какая нелепая случайность, м-да… Так что, Александр, действуйте… — Садился в лимузин. — И похлопотать надо о боевой награде…

Кому? Мне? Или моему товарищу? Все-таки, наверное, моему другу. Ведь я еще, кажется, живу? Или я на этот счет заблуждаюсь? И тоже труп? Только рефлексирующий на жизнь.

Между тем кортеж государственных машин стартовал навстречу новому мглистому дню, а солдатики внутренних войск выносили из самолетного брюха цинковый гроб. Поставили его в мелкую блесткую лужу. Дождь усиливался забарабанил по гробу. Было неуютно, холодно и грустно. В этом смысле мой друг Хлебов устроился получше, чем мы все, мокнущие под дождем. В гробу, должно быть, сухо, тепло и надежно? Известно, что наши цинковые гробы самые лучшие в мире.

Поздним вечером я вернулся домой. Хлопотное это дело — хоронить героев, которым разнесли вдребезги черепушку. Медэксперты, например, так долго колдовали над тихим трупом, будто пытались возродить его к новой трудовой деятельности. Увы, труп — категория постоянная. Потом были ещё какие-то бюрократические закавыки, точно каждое ответственное лицо боялось пропустить мимо себя грешника в рай. Бедняга Хлебов; хорошо, что всей этой дряблой волокиты со своим трупом он не видел, а то бы ожил и пристрелил самого ретивого чудака-крючкотвора.

Город мирно почивал. Крестовины окон выразительно чернели. Многоэтажные панельные кладбища живых. Только в одном окошке уютно и ласково горел свет. Это, конечно, было окошечко в мой милый терем-теремок.

Я звенел ключами, как трамвай на крутом вираже; я чертыхался в тесной прихожей, как в общественной бане, ища свои домашние тапочки. Тапочек, между прочим, не было. Не услышать меня было трудно… Босиком я прошлепал на кухню. Там под уютным салатовым светом (ракеты) сидели двое, он и она. Она меня не интересовала, хотя была красива от грима, помады и любви. К сожалению, не ко мне. Я заинтересовался молодым человеком — он был красив, как голубой херувим. На нем был мой домашний махровый халат китайского производства и шлепанцы из Казани; ноги, я заметил, были восковые, как у китайского татарина или у будущего трупа.

— Всем приятного аппетита, — улыбнулся я. Вы когда-нибудь видели, как оскаливаются шакалы? У меня улыбка, очень похожая на оскал санитаров общества.

— Ааа! — обрадовалась жена и выплеснула кофе на своего же собеседника. Голубой херувим засучил ногами и хотел взлететь к потолку.