Сергей Валяев - Порнограф

Я почувствовал себя чужим на этом искрящемся празднике жизни и отправился в известное местечко, где легко восстанавливался душевный баланс. Рюмка коньяка — и мир расцветает над тобой, как шелковый парашютик над любителем воздушных ям.

Эх-ма, хорошо летать под свободным небесным куполом, единственное, что огорчает — это приближающаяся панцирная твердь, о которую очень даже можно крепко ебзнуться всем своим слабым скелетом. Не напоминает ли этот казус всю нашу жизнь. Мы рождаемся в мир с радостной верой в бессмертие, и живем, пунцовея и наливаясь жизненной силой, не подозревая, что совсем скоро наступит унылая пора увядания… Брр!

Лучше об этом не думать, и я пропускаю ещё одну рюмашечку для оптимизма. Ничего, живы будем, не помрем. Полетаем ещё под куполом шапито, если представить, что мы все участники циркового представления.

Третий звонок призвал меня подняться, чтобы выступить с отдельной развлекательной программой? А почему бы и нет, ха-ха? Жаль, что Хулио в своей Иберии, мы бы повторили свой уникальный номер. Эх, какие отчаянные молодцы гибнут в женских вулканических жерлах. Держись, Хулио, я, ик, с тобой! И легким пританцовывающим шагом выпал из буфета.

О, что такое, господа? В полупустом фойе наблюдалась производственная суета телохранителей, они окружили восторженно-праздничную, галдящую группку; и среди прелестных женских головок я к своему удивлению…

— Эй, Александра, — сделал шаг и наткнулся на преграду, а точнее на спину телохранителя, похожую на Великую Китайскую Стену. — В чем дело, товарищ? — возмутился.

— Тихо стоять, — процедила ВКС.

— Чего стоять-то, мне туда надо?

— Минуточку.

От возмущения я потерял дар речи. Ничего себе — у нас свобода передвижения или её уже отменили постановлением очередного обдолбанного от большого ума правительства?

Пока я бунтовал у ВКС, щебечущая группка женсостава последовала в директорскую ложу. Мои попытки присоединиться к прелестницам оказались тщетными. Я обозвал телохранителей популярными парнокопытными, что не произвело на них никакого впечатления, и отправился в зал, откуда доносились инициативные гаммы. Плюхнувшись в кресло последнего ряда, я с обходительной настойчивостью вырвал театральный бинокль из рук невыразительной меломанки и с его помощью нашел господина Берековского, сидящего перед сценой с экзальтированным видом, потом перевел окуляры на директорскую ложу — там цвел дамский цветник. Я начал было рассматривать живые, блядь, орхидеи, да пришедшая в себя любительница сольфеджио уцепилась в бинокль, как цаца в отполированную кость, и мне пришлось уступить… Я всегда уступаю женщинам в их критические дни.

Делать нечего и под звуковую капель фортепьяно я забылся в легкой коньячной полудреме. И причудилось мне, что сижу вместе с милой Сашенькой в знаменитой мраморной едальни-херальни «Метрополя», где бушует стихия ресторанно-кофейного празднества. По залу плавают воздушные шары, пенится шампанское, лоснятся щеки…

— Великая жратва, — морщится любимая, одетая в строгий и деловой костюм с гибкой бриллиантовой брошкой, похожей на знак $, в петличке.

— Как говорится, по барабану и палочки, — примирительно замечаю. Люди отдыхают.

— Отдыхают, — хекает. — Зачем мы здесь?

— Ты же хотела быть, как все, — и смотрю на сцену: столб света ниспадает на белый рояль. — Помнишь анекдот? «Хорошее местечко попалось на концерте в филармонии? Нет, там нет хороших мест — отовсюду слышится музыка.»

Александра хотела ответить, но её опередил торжествующий вопль публики:

— Великий Хулио! Ху! Ху! Хулио! — скандировали истерические дамы, хлопая в ладоши.

К роялю спешил импульсивный, толстенький и родной для меня Хулио. Ба, дружище, хотел я его поприветствовать, но испанский синьор, расправив фалды фрака, сел за рояль. Наступила благоговейная тишина. И грянула мурка. Публика взвизгнула от счастья. Я пожал плечами — как быстро, однако, меняются вкусы.

Потом звучит последний аккорд и маэстро, сдержанно поклонившись, удаляется за кулисы. Я успеваю заметить на его потном лице младенческую улыбку. Кому улыбается великий Хулио — ни мне ли? Не выдержав, признаюсь спутнице, что знаю его. С самой лучшей стороны.

— Да? — радуется Александра. — Я тоже хочу с великим Хулио познакомиться.

— Я бы не советовал. Любвеобилен, как донхуан. Ты не устоишь, и я буду вынужден ломать ему пальчики… Хрусть-хрусть…

— Нет-нет, устою.

— Ой, смотри, девка, — вздыхаю, — все вы обещаете. Кто слишком высоко взял, тот не закончит песню.

— Ну, Ванечка…

И мы идем за кулисы. Нас встречает привычный мир балагана, непостоянства, декламаций и актерского нахальства. Мелькают оголенные тела девушек варьете. Курит старая клоунская чета. На декорациях спит художник с обиженным лицом непризнанного гения. Капризничает кастрированный тенор. Меня все знают и радостно приветствуют:

— А, папарацци! Щелкни фотку, порнограф! Ха-ха!

Я отмахиваюсь — мы к великому Хулио. Где этот сукин сын, надеюсь, встретит нас без своих неожиданностей? Это как повезет, хихикают актеры, кажись, у него кто-то есть? Но я настойчиво стучу в дверь гримуборной.

— Кого там дьявол принес? — слышу знакомый голос интернационального товарища. — Я занят, у меня люди, мама-миа!

— Открывай, Хулио, — рычу. — Это я — Ванечка, старый твой дружак! Вспомни нашу мурку?

— Не может быть? Ваньо? — и дверь распахивается: на пороге мой друг в атласно-театральном халате, опоясанном карминным кушаком с торчащим из-под него огромным револьвером. — О, si-si, Лопухин! Какими судьбами? — И мы обнимаемся. — О, какая девушка, Ваньо? И какая у неё прелестная брошка, как $.

— Это Александра, — и вижу у стола, закиданного алыми розами, господина Берековского с двумя телохранителями. — Прости, мы не одни?

— Ааа, — восторженно кричит Хулио. — Познакомься, подлец из подлецов. Из немцев, небось? Всем говорит, что честный человек, а мне предлагает коробку из-под бумаги для ксерокса. И четыреста пятьдесят шесть миллионов в ней! Рубликами! А, каков кучерявый черт!

— Авансом, — лепечет господин Берековский.

— А за что? — интересуюсь.

— Чтобы я лоббировал, понимаешь, его интересы перед одной уважаемой гражданкой нашего Отечества. Не выйдет, милейший, и не надейся, — вырывает из-под кушака револьвер. — Попрошу вон из помещения!

— Меня не так поняли, великий Хулио, — лебезит господин директор банка, пятясь с телохранителями к двери. — Я хотел как лучше.

— А получилось как всегда, — смеется гаер и предлагает. — Сашенька, не желаете огреть сие недоразумение по репке. — И оружие уже в девичьих руках. — Не бойтесь, мадонна моя. Револьвер пуляет гнилыми яблоками — изобретение меломана, хи-хи.