Сергей Валяев - Тарантул

Офицанточки встречают новый гостей плюшевыми улыбками; девочка Полина удивляется:

— Какой почет? Это что, спортсмены?

— Да, — отвечаю. — Из общества «Трудовые резервы». Любители русского бейсбола.

— А я в школе бегала лучше всех, на Олимпиаде первое место, у меня даже грамота есть. — И смотрит за мою спину. — Ой, к нам идут…

Я слышу — меня называют по имени. И не удивляюсь: в городе, где ты жил и живешь, всегда встретится человек, который знает твое имя.

По проходу между легкими венскими столиками и стульями двигается знакомый мне человек. Да, я знаю его. Мне бы его не знать.

Это Соловьев, мы почти десять лет проелозили с ним за одной партой, исключая последние полгода, когда появилась девочка Вика, любительница собирать глянцевые открытки с прекрасными видами на горы.

— Леха, привет!.. Вернулся, а мне Санёк протрезвонил, а я не поверил… О! Приятно познакомиться? Полина? Какое хорошее имя?.. Удивительное дело: к Соловью липли все наши одноклассницы. Он умел нравиться девочкам, легко находя с ними общий язык. Он подыгрывал, льстил, ловчил перед ними, говорил замечательные глупости. Кажется, в этом смысле он ничуть не изменился. — День рождение? Чудеса-чудеса! Какой подарок, мадемуазель?.. Автомобиль, дом в Чикаго, остров с пальмами и обезьянками?.. Это мы вмиг!

Такая чепуха необыкновенно нравилась Полине, она смеялась и во все глаза смотрела на пустобреха. Впрочем, я ошибся — мой бывший одноклассник щелкнул пальцами и к нашему столику поспешил один из любителей махать битой. По головам неуступчивых и привередливых граждан, занимающихся частной коммерцией.

— Шкафчик, у девочки день варенья, помоги выбрать подарок… — И объяснил нам. — Здесь рядом наш шоп, хороший шоп.

— Нет-нет, не надо… — терялась Полина.

— Леха, не возражаешь? — спросили меня. — Мы же от всей души.

Я пожал плечами — если от всей души, то Бога ради. И девочка уходит за подарком, а мы остаемся, два бывших школьных товарища.

— Ха, а где Саня? — спрашивают меня. — Чтобы он такой праздник жизни прохлопал?

Я отвечаю — наш друг штурмует бастионы столичного издательства. С папкой стихов наперевес.

— Дурачина, — добродушно смеется Соловьев. — Какие стихи на войне?

— На войне?

— Перемены у нас большие, Леха.

— Какие?

— Делим сладкий пирог, — наклоняется ко мне. — Предлагаю участие…

— Не люблю пироги.

— А бизнес любишь?

— И торговать не умею.

— И не предлагаю, — хекает. — Отклеился, брат, от мирной жизни… Ничего, нагонишь. Наука нехитрая. — И объясняет, что городок поделен между тремя братвами: группа Соловья-Разбойника держит центр, «марсиане» фабрику Розы Люксембург, а третьи — «слободские»: железную дорогу до столицы и по ней поставки трынь-травы. [4] Трынь-трава — наркотики (жарг.).

— Хороша коммерция, — говорю. — И какое сальдо?

— В смысле?

— Я про трупы, Соловей?

— Было дело, было, — смеется. — Популяли, да самую малость. Свои же все?.. Сейчас тишь да гладь, Божья благодать.

— Благодать? — вспоминаю. — А кто сегодня вокзальный ларек бомбил?

— Ха-ха, — от всей души заливается мой собеседник. У него великолепное настроение. — Мы же и бомбили. Это наша территория. А нас плохо поняли. Думаю, мы объяснили. И надо заметить: без жертвоприношения. Для Бога торговли Меркурия.

— Весело, — качаю головой.

— Времена такие, Алеха. Или со временем в ногу. Или на обочине… Так что выбирай, дорогой товарищ?

— Сейчас? — удивляюсь.

— А нам такие герои нужны, а? Ты же, Серов якал, у нас из десантников… Чеченец… Хорошую прошел школу жизни и смерти.

Я, собрав скользкий шелковый материал спортивного костюма у горла своего бывшего одноклассника, притягиваю его лицо… к своему лицу:

— Соловушка, прошу по старой памяти… иди в Пензу…

— Лучше сразу на Херсон, Чеченец? — уверенно вглядывается в меня. Прощаю… по старой памяти. Не нервничай и других не волнуй… успокаивающий жест в сторону любителей биты. — Мы люди мирные. А ты не торопись, пообвыкни к нашей яви. Будут проблемы, я готов к диалогу.

— Закрыли проблему, — обрываю.

— Мимикрируем, командир, и только. — И душевно восклицает. — О! Наша новорожденная!

Возвращается Полина, она счастлива, ей подарили золотое колечко, оно уже на пальце, это колечко из благородного металла пробы 595. И осуждать девочку глупо, так сложились обстоятельства, которые часто бывают сильнее нас.

Когда был мал, мама оставляла меня летом на даче вместе со своим стареньким отцом. По субботам мы с дедом ходили на платформу её встречать. Для деда выход на люди был событием. Он надевал гимнастерку с тремя орденами Ленина, галифе, парусиновый картуз, срезал букет розы, и мы отправлялись к центру общедачной жизни.

Помню: мы шагаем по заплеванной семечной шелухой платформе и дед поминутно раскланивается со знакомыми божьими старушками, приторговывающим витаминизированными дарами садов и огородов. Медовые бабки угощают меня яблоками. Я ем эти яблоки и натираю десны. Дома меня поносит, и мама ругает деда, а тот отмахивается: это не самое страшное в жизни.

Я нетвердо помню деда, был слишком незначителен по летам, чтобы помнить, но помню, как он, выставив худую задницу, ползает по клумбе с душными, как летние подмосковные вечера, цветами и бормочет:

— Иоська, душегубец, тож розы любил, ох, любил, убивец, ох, любил, усатый… Кис-кис-кис…

Никто из взрослых не видел, что дед сходит с ума. А я не понимал, что в мире существует сумасшествие.

Потом дед начал ходить по клумбам — маршировал, рубил розы подаренным товарищем Сталиным дамасским клинком, сверкающим на солнце, орал на всю округу:

— Раз! Два! Левой! Кто там шагает правой!.. Круго-о-ом! Почему не выполняем команду! Что?.. Свободы вам, х… й вам, а не свободы!…

Затем дед окончательно сошел с ума: сидел в потоптанной клумбе и ел бутоны им выращенных роз. Он жадно их жевал, как капусту, и обильная слюна, вязкая, разноцветная смачивала его редкую бородку.

И ещё он напевал песенку: «За морями, за долами живет парень раскудрявый…»

Потом дед умер. Хоронили его ясным осенним днем на маленьком кладбище, мимо которого шумно струились в никуда поезда и электрички. Лицо его было искажено мучительной смертью, было ею обезображено, и я не узнал деда, и когда все стали прощаться, я не смог этого сделать, это было выше моих сил. Я не смог подойти к гробу и поцеловать чужое, подрумяненное пудрой лицо. Мне показалось, если это сделаю, то тоже умру. Умру и буду лежать в гробу, только маленьком, буду лежать, подкрашенный, как пасхальное яичко.

Дед лежал в розах, и я вдруг решил, что ему нарочно их оставили, чтобы он в той, другой жизни, доел лепестки.

И теперь спрашиваю себя: как можно класть розы в гроб к тому, кто их ест?