Рина Осинкина - Почти идеальная семья

Зажмурилась от удовольствия, когда на уставшее тело упали мягкие струи воды. Отвинтила крышечку с флакона, выдавила нежно-розовую прозрачную лужицу на ладонь, стараясь не перелить через край.

И застыла. И оторопела. И прошипела:

– А душ принимать он тоже хочет меня отучить?

Лера взяла влево и остановилась на обочине МКАД, не обратив внимания на возмущенные вопли клаксонов промчавшихся мимо авто. Опустила голову на оплетку руля. Эк ее разобрало. Она давно не рыдала. Наверное, с папиных похорон.

Когда умер папа, ее сердце рвалось от горя, и поток слез захлестывал горько-сладким болезненным упоением.

Лере тогда было уже достаточно лет, чтобы понимать, что такое «умер». И что такое «умер папа».

Через два года, когда ей исполнилось тринадцать, в их доме появился отчим по имени Николай, и они друг друга не замечали. Только Лера тоскливо спрашивала себя, зачем матери сдался этот «пиджак».

Со временем «пиджак» освоился и вполне охамел, и у него появилось обыкновение мучить мать внезапными придирками с последующей бранью на нецензурном языке. Выступал без особой причины, хотя какая-то глубинная причина у него, конечно же, была.

Он мог уже накаленным прийти с работы, но чаще начинал концерт позже, где-то посреди ужина. С застывшей на губах полуулыбкой и мертвыми глазами он внезапно отбрасывал ложку и вместе со стулом выезжал из-за стола. Подскочив резко, как на пружинках, принимался мотаться из стороны в сторону по комнате, в которой теперь было принято совершать обряд приема пищи.

Раньше, когда они жили с мамой вдвоем, ели, конечно же, на кухне.

Отчим Николай заявил, что не желает ужинать рядом с мусорным ведром, и с тех пор ежевечерне, а по выходным и по нескольку раз, мать бегала с подносом по тесному коридору квартиры, накрывая стол в проходной комнате, ставшей теперь чем-то вроде гостиной. Завтрак на том же подносе мать таскала ему в постель.

На все это смотреть было тошно и стыдно, Лера замкнулась. Она могла позволить себе такую роскошь – замкнуться, а вот мама этого была лишена.

Маму ей было жалко.

Лера все думала: «Зачем?!», а потом поняла – из-за нее, из-за Леры. Иначе им не выжить. Зарплата инженера в начале 90-х была смехотворно мала, пособие по утрате кормильца и того меньше, а инфляция каменной лавиной стремительно поглощала эти крохи.

Лера, как все дети в ее положении, мечтала быстрее вырасти и устроиться на работу, и получать большие деньги, и выгнать мерзавца, который изводит ее мать.

А пока молча терпела. Терпела даже когда он выкрикивал в мамин адрес матерную брань, возмущаясь тем, что она второй день подряд подает гороховый суп, или что недосолила картошку, или купила желтые салфетки вместо его любимых голубых, а желтый цвет он просто ненавидит, и сколько раз он говорил, и просил, и это все невыносимо, невыносимо!.. И сколько можно терпеть!..

Мать при этом как бы выключалась, выходя из реальности, и продолжала хлебать остывший суп с отрешенной маской на лице, а он распалялся все больше, а потом, на ходу отбрасывая стулья и норовя скинуть с тумбочки всякую мелочь, шарахнув дверью, выметался наружу.

Возвращался с пивом или с коньяком, по ситуации. Спиртное его не усмиряло, и он продолжал бузить, но уже на других оборотах, глумливо-пьяным голосом поминая матери какие-то прошлые грешки, о которых Лере слышать совсем не хотелось. И как она полагала, матери тоже.

Потом настал момент, когда Лера не вытерпела и сорвалась.

В начале его очередного заскока она вскочила из-за стола и принялась вопить, чтобы тот заткнулся, раз и навсегда заткнулся, потому что у нее сил не осталось больше слышать, как он изводит мать, и потому что она не желает больше быть этому свидетелем и участником. Вопила свирепо, каким-то чужим, незнакомым голосом, отдавая себе отчет, что готова ударить сволочь любым тяжелым предметом, который только окажется у нее в руках. Наотмашь и со всей силы.

Видимо, отчим Николай это усек и испуганно заткнулся. Потом зыркнул ненавидяще на мать и лживым голосом произнес, обращаясь к Валерии:

– Ладно, ладно… Я же любя…

А мать подняла голову от супа и отчеканила:

– Ты как смеешь так с Николаем Ильичом разговаривать, дрянь?

Тогда Лере было шестнадцать. В восемнадцать она устроилась на работу и сняла на двоих с девчонкой из Талдома комнату у одинокой бабки-пенсионерки. А потом она все делала сама, и держалась на плаву только сама, не рассчитывая на помощь и поддержку. Ни на чью и никогда.

И никогда не считала одиночество трагедией. Это не трагедия, а свобода. Поспешное первое замужество и последовавший за ним скоропалительный развод лишь укрепили Леру в этом мнении.

А потом ей повстречался Лёнька, и она вспомнила, как это сладко – быть маленькой девочкой на попечении сильного мужика.

Лёнька был старше Леры всего на два года, но тем не менее он был значительно старше ее. Потому что тут же принял на себя ее проблемы и захотел быть щитом от любой беды. И опекать, и бдить, чтобы не наделала глупостей, и вникать в мелочи ее, Лериной, жизни, желая предупредить все ее ошибки и просчеты. И защищать от врагов.

Так ей казалось. Так ей хотелось верить.

Она слушала, что резким надтреснутым голосом высказывает ей мать, едва разжимая бледные губы, и до нее все никак не доходил смысл услышанного.

Лера поначалу решила, что маму не поняла. Или что Леру не поняла мама. Но ночью она подслушала, как та, пресмыкаясь перед своим подонком, говорила:

– Но, Коленька! Я полностью с тобой согласна, она невменяемая, но что я могу поделать, радость моя?! Придется терпеть… Ей половина квартиры принадлежит… Давай, ты отпишешь ей свои метры в коммуналке, в той дыре жить все равно невозможно. А отсюда мы ее потом через суд выпишем, хочешь?

Отчим Николай вновь разразился грязной бранью, и обзывал мать такой-то дурой, и захлебывался от злого возмущения, ярясь и сипло вопрошая, какое право та имеет распоряжаться его жилплощадью, и Лерина мать суетливо заверяла его, что он ее не так понял и что все будет, как он захочет.

Лера дослушала сцену до конца, нисколько не чувствуя угрызений совести или стыда. Ни одной слезинки тогда не выкатилось из ее глаз. Она не возненавидела мать. Все было хуже. Она стала ее презирать. И если Лере и было стыдно, то лишь перед покойным папой. За ныне здравствующую мать.

Сейчас ее глаза были также сухи. Но как же ей больно!..

Лёнька, незаметно ставший для нее самым главным человеком в жизни, не просто предал ее, как предала в юности мать. Муж оказался подонком. Бессердечным, циничным негодяем.

Муж нашпиговал ее сигареты и гель какой-то дрянью. Ядовитой дрянью, завезенной из индийских джунглей. Или из латиноамериканских. Или африканских экваториальных лесов.