Элла Златогорская - Тени прошлого, или Синхронизация жизни

Белокурая Ольга и статный подполковник были красивой парой. Им казалось, что об их романе никто не знает, но весь городок шептался и наблюдал за этими отношениями. Подполковник забыл о семье. Ольга забыла о дочке. Они думали только о своей любви и о страсти, которая их захлестнула. Ольга почти в открытую жила у подполковника в квартире, пока заместитель по политической части не вызвал его на откровенный разговор. О чём они говорили, история умалчивает, но уже в конце мая приехала жена подполковника с сыном, и семья воссоединилась. А Олино сердце истекало кровью, душа рвалась на части. Плакала она втихомолку, где-нибудь в саду или парке, чтоб её никто не видел.

Как-то поздним июньским вечером шла она с работы, думая о том, что рухнула жизнь в очередной раз, и горько плакала, когда её догнал молоденький лейтенант. Он тронул Ольгу за плечо и тихо сказал: «Я буду рядом с вами всегда!» Это был Николай Степанович. Так началась новая страница её жизни. Они родили ещё одну дочь, а через несколько лет и сына. В школе Ольга теперь не работала, подполковника – любовь всей своей жизни – больше не видела. Она вырвала его из своего сердца болезненно, по кусочкам, но вырвала всё-таки, хоть и истекая кровью. Рана заживала долго, но зарубцевалась и больше не давала о себе знать. Время и терпение вылечили её сердце. Ольга Афанасьевна и Николай Степанович жили тихо, спокойно, мирно, как все советские люди, приспосабливались к обстоятельствам и системе, с которой и не пытались даже бороться, если возникала в этом необходимость. Они много колесили по гарнизонам, пока не осели в этом приморском городе.

В ходе наших неспешных бесед с Николаем Степановичем во время наших совместных перекуров во дворе я многое узнала и услышала от него. Он неизменно восседал в своём любимом, уже изрядно обветшалом кресле с неизменной сигаретой во рту. Тихо попыхивая папиросой (он курил только «Беломор»), Николай Степанович рассказывал мне о своей жизни.

– Я ведь детдомовский.

– Детдомовский? Почему? Ваши родители погибли? – бестактно спрашивала я.

– Нет. Меня бабушка отдала.

– Боже мой, родная бабушка. Это ужасно! Наверное, у неё были веские причины, – предположила я.

– Нет. Дело в другом, – сказал Николай Степанович и замолчал надолго. Потом, прикурив новую папиросу, продолжил: – Ещё года мне не было, когда мама умерла. Это я всё потом узнал… И бабка меня сдала в детдом.

– И кто же вам сказал? – любопытничала я – уж очень интересно было узнать историю этого нелюдимого человека.

– Нянечка у нас была одна в детдоме, и, сколько помню себя, всё она со мной возилась, вот и я к ней привязался. Полюбил её, всё бабушкой звал.

– Вам повезло, Николай Степанович, – хорошая женщина встретилась.

– Повезло, девонька… Повезло, что жив остался, что баба Люба меня полюбила. Повезло, что в детдом отдали – с голода не помер. Война. Я же сорок второго года. Трудные времена были, тяжело людям пришлось.

– А папа ваш, Степан, на войне погиб? – всё продолжала я доставать старика.

– Не было у меня никакого папы. Отчество мне дала баба Люба – нянечка. В честь батьки Степана – был такой командир партизанского отряда в наших краях.

– Какая хорошая эта баба Люба! Долго она вас опекала?

– Да, она очень хорошая была, – и опять замолчал Николай Степанович, прикрыв свои глаза. Я не стала больше тревожить его в тот день. Он думал о чём-то своём.

На следующее утро после завтрака я вышла опять подымить, а Николай Степанович уже занял свою позицию. На столе аккуратно лежала пачка папирос, спички (зажигалки он не признавал) и пепельница – на землю он никогда не стряхивал пепел и не бросал окурки. Тросточка была приставлена к столу. Старик был чисто выбрит, пострижен, в светлой рубашке, сидел прямо в своём кресле и курил. Мне даже как-то неловко стало за свой вид в домашней одежде.

– Вы никак на свидание собрались, Николай Степанович? – пошутила я.

– А почему бы и нет? Ты деваха видная.

– Так вы ко мне на свидание? – улыбнулась я. – Предупредили бы, я б хоть намарафетилась чуток.

Мои ментоловые сигаретки его раздражали, но старик терпел. Судя по всему, я была его единственным собеседником. И как-то он с сожалением сказал, что будет скучать по мне. «А оставайся-ка здесь на зиму. Зачем тебе холодная Москва?» – всё время предлагал он.

– Как ваше самочувствие? Какое сегодня давление?

– Живой, и хорошо. А ты позавтракала? Небось, опять свою овсянку ела?

– Да. Худею же, – рассмеялась я в ответ.

– Ты вчера спрашивала, долго ли меня опекала баба Люба… – без всяких предисловий начал свой рассказ Николай Степанович. – Всю жизнь свою. Даже в армию мне писала. Но на похороны её я не попал… Мне потом сердобольные её подруги сообщили, когда письма мои у неё нашли.

– Вот жизнь… – промямлила я.

– До четырнадцати лет я жил в детдоме, потом нас всех, мальчишек-одногодок, перевели в ПТУ, на токарей учиться. А кличка, которую мне дали ещё в детдоме, так и сохранилась за мной. Обидно было.

– Ну, всем детям дают кликухи, особенно мальчишкам.

Зачем было обижаться? – попыталась утешить я его.

Николай Степанович задумался и опять надолго замолчал. Я уже хотела уходить, когда он громко сказал:

– «Немец». «Немец»! «Немец» – моя кличка была. Лет с трёх так и звали…

Я опешила, не в силах что-то выговорить.

– А почему «Немец»?

– Эх, девонька, девонька, я и сам себе задавал этот вопрос, а потом всё у бабы Любы спрашивал. А она мне сказала: «Потому что аккуратный, чистенький, всё у тебя по полочкам в тумбочке разложено, вежливый ты – вот тебя потому и “Немцем” кличут».

Я молчала и смотрела на него во все глаза, ждала продолжения. И дождалась, только через несколько дней.

…Прошёл июньский дождик. Мой Глеб укатил по своим делам. Я вышла во двор и зажмурилась от такой благодати. Розы цвели разными буйными красками, а запах стоял такой невероятный и густой – хоть режь ножом, как масло. Ольга Афанасьевна спешила в церковь на вечернюю молитву, а я осталась с Николаем Степановичем в надежде на продолжение нашего разговора. Предложила старику чаю, и он неожиданно согласился, хотя обычно отказывался. Я удивилась и побежала на кухню, приготовила нам всё необходимое для чаепития, вышла с подносом во двор, и под вкусный ароматный чай потекла наша беседа.

– Николай Степанович, а откуда эти нянечки и воспитательницы знали, какие немцы бывают? По Европам же они не ездили, – начала размышлять я.

– Да, не ездили, ты права. Зато немцы бывали у нас. В нашем шахтёрском посёлке они расселились по хатам, а комендатура была в поссовете.

– Я много читала про оккупацию, как людей расстреливали, обирали.

– Они тоже люди, и тоже разные были. Баба Люба говорила, что у них поселился молоденький офицер, помогал им и едой, и дровами. Почеловечески вёл себя. У бабы Любы мужа в первые дни войны убило, а сын в полыньи утонул в сорок первом – хотел рыбы наловить. Подросток был, затянуло. Вот такая беда была у моей бабы Любы. Дочь от тифа умерла, – продолжал старик. – Умерла уже потом, как Красная армия освободила эти места. Одинокая она была, моя баба Люба, – в грустных, некогда голубых глазах Николая Степановича застыли слезинки. – Я всё время бегал к бабе Любе, когда учился в ПТУ. А когда мне исполнилось 16 лет и пришло время получать паспорт, она сделала мне подарок – купила костюм (по тем временам роскошь большая) – и сказала, что мне надо поменять фамилию на её и что она мне отписывает свой домик. Так и сделали. И стал я Куприянов Николай Степанович, и завещание на всё своё имущество она написала на меня. Вот такая она была, моя баба Люба.