Кира Стерлин - Зимнее море

Я смолол зерна и сварил новый кофе. Во всяком случае, он был горячий.

Я пил его и смотрел на единственную картину отца, которую мама повесила на деревянную стену кухни. Старая рыбацкая лодка у берега, мрачное море и ни одного человека вокруг. На меня она навевала тоску. Хотя, кого я обманываю – мне давно уже нет дела и до этой картины, и до отца, и до этого места, где я вынужден жить только потому, что когда-то отец ткнул пальцем в неприметную точку на карте.

Мама приехала сюда незадолго до моего рождения. Они приехали с отцом. Он был художник и хотел жить у моря, на отшибе, подальше от людей. Мама так любила его, что поехала бы куда угодно. Поэтому, когда он выбрал этот поселок, она просто собрала свои вещи, попрощалась с родителями и… оказалась тут.

На все деньги, которые у них были, мои родители купили дом. Отец выбрал его исключительно за то, что он находится вдалеке от всего остального поселка. Наш дом стоит у самых холмов, через которые можно пройти прямо к морю.

Мама говорит, что это была настоящая развалюха – маленькая с низкими потолками и странной деревянной пристройкой, которую называли верандой. Мама уверяет, что она влюбилась в дом сразу – всегда хотела завтракать на веранде.

Врет. Она просто влюбилась в отца и ничего, кроме него, не замечала.

Отец сам сделал весь ремонт. Я этого не помню, потому что был совсем маленький. Мама гуляла со мной у моря, а отец пилил, строгал и перестраивал. Не представляю его таким.

В моей памяти остался равнодушный нервный человек, который все время запирался в сарае или часами бродил вдоль моря с мольбертом, и морщился, когда видел меня рядом. Я его раздражал.

После отъезда отца, дом как-будто сморщился и стал очень быстро превращаться в ту хибару, которую впервые увидела мама. Мне плевать, я мечтаю уехать отсюда подальше и никогда не возвращаться. А маму жалко.

Отец писал картины. Картины никто не покупал. Он с утра запирался в сарае, там были высокие окна. Отец ловил солнечный свет. Солнечный свет для художников – это святое.

Пока он ловил свет, мама пыталась нас прокормить.

Все свое детство я видел, как мама вбивает слова в компьютер. Лучше всего я изучил ее спину. Тонкая шея, хрупкие позвонки и руки, взлетающие над клавиатурой. К вечеру мама уставала так, что у нее болели пальцы.

Иногда мама возила меня к бабушке с дедушкой в Москву. У них была трехкомнатная квартира и уютная комфортная жизнь. Я очень любил ездить к ним и даже просил маму оставить меня там. В такие моменты она смотрела на меня, как на чужого, и говорила, что нам пора домой.

Я всегда был предателем. Таким и остался. Наверное, эта черта досталась мне от отца.

Когда мне было семь, отец нас бросил. Он просто собрался в один день и уехал. Даже не попрощавшись со мной.

С тех пор мы с мамой остались вдвоем.

Об отце мы ничего не слышали. Ни одного письма, ни звонка, ни открытки. Ничего…

А потом он неожиданно прославился. Его работы заметил один галерист, выставил их у себя. Картины стали покупать, цены на них росли.

Отец стал знаменитым художником.

Когда это случилось, маме звонили многие старые друзья. Все хотели узнать, как же так? Бросил маму и прославился? Несправедливо.

Мама поддакивала и кивала. В то время, мне казалось, что она начинала кивать, едва заслышав звонок телефона.

Тогда я возненавидел отца, а заодно и мать. Я не мог видеть, как она кивает всем этим сытым, довольным, любопытным… Она мне казалась слабой и ничтожной. К тому же я-то точно знал, что она только делает вид, что простила отца, а сама ненавидела его так же, как и я.

А иначе зачем она сожгла все, что принадлежало отцу? Все, кроме этой картины с лодкой?

Я кричал на нее, топал ногами. Однажды рано утром собрал вещи и ушел из дома. Я хотел уехать к бабушке с дедушкой. Меня поймали, когда я пытался без билета пробраться на паром.

После этого я подружился со Светкой. Вернее, это она подружилась со мной. Ей нравились люди, способные на поступок. Мой побег она посчитала поступком и, после того, как меня вернули домой, подошла ко мне в школе и сказала: «Привет».

Светка была красивой и сумасшедшей. Опасное сочетание – говорит моя мама. Мне тоже так кажется. Иногда Светка делает такие вещи, которые меня пугают. Чаще всего, это происходит от скуки. Самое главное в нашей с ней дружбе – чтобы Светке не стало скучно. Но это сложно. И я устаю. Поэтому к Светке сегодня я не пойду. Буду лежать на кровати, слушать музыку и думать о незнакомке. И о кольце у нее на пальце.

Надежды сползают с меня, как одеяло в холодной комнате.

Все дело в мыслях, которые бродят в голове и в воспоминаниях, которые заполняют все щели этого домика.

Единственное лекарство – заняться делом. Обычно я так и делаю. Но не сегодня.

Сегодня я опять иду к морю.

На берегу сильный ветер и я надеваю капюшон и обматываюсь шарфом. Брожу по холодному песку в свете единственного фонаря. Думаю, что под этим фонарем я отличная мишень. Хохочу. Пристрелите меня уже. Кто-нибудь…

В первый раз я оказалась здесь десять лет назад.

Смешная тогда вышла история. Смешная до слез.

Тогда я приехала сюда, чтобы подумать. О чем я хотела думать – одному богу известно. Или, скорее, черту. В первый же день я поняла, что во-первых, это мрачная дыра, во-вторых, думать мне не о чем и, в-третьих, мне срочно нужно развлечься. Или уехать.

На второй день я встретила Владимира.

Худой, небритый и бледный он бродил у моря и что-то бормотал под нос. Я понятия не имела, что он художник. Просто сидела на берегу и таращилась на него. Кроме него на этом берегу все-равно никого не было.

Он заметил меня не сразу, а потом медленно подошел и сел рядом.

– Я хочу написать вас. – сказал.

И я расхохоталась.

– Что смешного?

– Извините, – сказала я, – Вероятно, это судьба. Я приехала сюда, чтобы сбежать от сумасшедших художников и их идей, и первый человек, которого я встретила здесь – еще один такой же.

– А я не такой же, – сказал он, – Я напишу вас и прославлю. Вы будете гордиться, что вас писал Владимир Висков.

– Висков, – задумчиво сказала я, – Что-то не слышала такой фамилии.

– Услышите еще, – ответил он. Развернулся и ушел.

Я посмеялась и забыла. А потом снова встретила его на берегу. Он больше не подходил. Тогда я подошла сама и сказала, что согласна. На портрет. Он ответил, что для этого ему нужно получше меня узнать.

И я снова засмеялась. Все это было шито белыми нитками. Никому не известный художник, возомнивший себя гением. Я призналась ему, что сама-то я искусствовед. Он сказал:

– Ага.

На этом наш разговор закончился. И начался сумасшедший роман.

Он пробирался ко мне вечерами, следя за тем, чтобы никто не заметил его.