Владимир Соловьев - Матрешка

С ходу признаюсь в одном свойстве, которое, возможно, сыграло некоторую роль в нашей истории, но только в начальный ее период: скорее всего потому, что рос в многодетной семье, где на счету каждый пенни, а отчасти и согласно мормонской традиции запасаться на год вперед в ожидании царства Христова — я немного прижимист. Ну, скажем, с некоторых пор я перестал покупать настенные календари, копя старые — лет этак через десять дни и числа в них совпадали один к одному. Вряд ли эта моя — скорее наследственная, чем личная — черта сильно сказалась на наших с Леной отношениях. Пока не появился на сцене новый персонаж: ее брат. Мне показалось, что его явление было полной неожиданностью для нее. Что до меня, я даже не подозревал о его существовании'

Брата звали Володей, и он еще меньше походил на семита чем Лена. Однако больше мне бросилось в глаза другое — его несходство с Леной.

К тому времени мы уже несколько отошли от покойного течения семейной жизни. Накапливалось взаимное раздражение: у меня — на ее траты, нервные преувеличения и необоснованную тревогу за Танюшу, у нее — на мою черствость и скупость. До рождения ребенка мы жили довольно скромно, ни в чем существенном себе не отказывая. Жалоб с ее стороны на мою разумную экономию не поступало, как и с моей — на ее транжирство. Понятно, с рождением ребенка траты увеличиваются. Я не возражал, когда она таскала Танюшу по врачам (на мой взгляд, без всякой надобности), но когда пошли траты на одежды и игрушки — не выдержал. Нет, я вовсе не за то, чтобы ребенок ходил голым и играл с собственной какашкой (ее слова), но профукать так деньги — никакой профессорской зарплаты не хватит. Я ссылался на свой опыт аскетического воспитания шести предыдущих детей, который она не просто игнорировала, но страстно отрицала, обкусывая ногти и говоря в ответ, что этот опыт притупил во мне родительские чувства: «Как ты не понимаешь? Ребенок — это сосуд времени…» В детстве, по ее мнению, у человека должно быть все на случай дальнейших, во взрослой жизни, невзгод и несчастий, дабы противостоять им за счет прежних накоплений и не выказать слабину. Вот ведь ни у нее, ни у меня не было такого переизбыточного детства, но в какие разные стороны нас занесло! Другого детства я и не представляю, а она рассуждала по противоположности, словно хотела с помощью Танюши взять реванш за собственную недостачу в малолетстве. Пошли в ход ссылки на соседей — мол, даже эмигранты из б. СССР одевают своих детей лучше. (Их популяция окрест становилась все больше и больше — Жмеринка пополам с Бухарой.) По мне, одежда существует исключительно для согрева, а не для показухи. Вместо того чтобы сплотить нас, рождение Танюши, наоборот, раскидало в противоположные углы семейного ринга, из которых мы и вели наступление друг на друга.

Глядя на самого себя со стороны, могу теперь признать что отчасти тому виной мое старение — я входил в климактерический период, когда удачным днем считаешь, если утром просрался, а вечером встал член и не упал по пути к вожделенному объекту, а в промежутке радуют даже такие мелочи, как трата скопившихся центов, и вообще стремишься уже не к заоблачным целям, но к сохранению статус-кво: остановись, мгновение! Утрирую, конечно, да и не мой все-таки стареющий возраст был главной помехой в нашей семейной жизни. Меж нами росло взаимное отчуждение, а здесь еще он пожаловал нежданно-негаданно. В буквальном смысле слова — ни звонка, ни телеграммы, ни письма. Я открыл дверь, он представился «братом Лены» — так я впервые узнал о его существовании. Лена пришла часом позже — в очередной раз, без особой надобности, водила Танюшу к врачу.

— Тебя там брат дожидается, — обрадовал я ее.

— Брат?

И она ошалело посмотрела на меня, но тогда я не понял, да и сейчас не уверен, в чем была причина ее растерянности, с которой она, впрочем, быстро справилась, когда, увидев его, бросилась обнимать.

Я увел Танюшу, чтобы не мешать встрече близких родственников.

Он не походил ни на семита, несмотря на кипу на макушке, которую носил, как сам объяснил, чтобы «внушать доверие», ни на русского, хоть и был, как и Лена, сибирского происхождения. Скорее на человека, как говорят теперь в России, «кавказской национальности»: низкорослый, смуглый, кареглазый, фиксатый, с кривым, как ятаган, носом и черными как смоль волосами, которые смазывал чем-то пахучим для блеска и шика. Говорил коряво, но образно, на каком-то диковинном языке, который был в несомненном родстве с русским и отдельными словами и оборотами узнаваем, но далеко не всегда внятен моему разумению. Так, думаю, русский человек, с его великодержавным мышлением, воспринимает украинскую мову — как порченый русский. Я скорее догадывался о смысле его речи, чем понимал ее, пробиваясь сквозь заросли сорных слов, которые, сплетаясь, делали его речь непроходимой. Сленговые словечки и жлоб-ские поговорки так и сыпались из него — от неизменного приветствия на пороге «Явились — не запылились!» до прощального «Такие вот пироги!», с промежуточными «ладненько» «без напряга», «надрывать пуп», «меня это не е…», с упоминаемыми через слово «бабками» (они же «хрусты», «зелень» и «капуста») и прочими перлами новоречи переходной, от социализма к капитализму, эпохи. «Господи, что он несет?» — в отчаянии думал я, беспомощно переводя взгляд с брата на сестру. Лена приходила на помощь, переводя его словоизлияния на общедоступный русский.

— Не мне — английскому, а вам — русскому надо учиться, Профессор, — назидательно внушал мне этот тип. — А вы небось как князь Толстой ботаете.

А мне, со своей стороны, было странно, что ему знакомо имя автора «Войны и мира», хоть он и назвал графа «князем». Прочно забытое со студенческих времен чувство языковой неполноценности нет-нет да возвращалось ко мне перед лицом императивно-агрессивной лексики этого чумового, непросчитываемого парня. Некоторые его уродские слова я записывал для своего гипотетического словаря нового русского языка, что помогло мне, когда в поисках исчезнувшей Лены я угодил в логовище новых русских — тех самых, для которых небо в клетку, а друзья в полоску. А ну-ка, читатель, отгадай, кто такие?

Вот именно.

Он весь был как на пружине, ходил вразвалку, взгляд с наглецой — не дай Бог такого ночью встретишь. Не только физически — всяко отличался от Лены. Английский был на нуле, и не похоже, чтобы его это хоть как-то ущемляло, ибо все ему было по х… . В ответ на предложение устроить его бесплатно на курсы английскою у нас в Куинс-колледже он блеснул на меня золотой фиксой и рассказал брайтон-бич-скии анекдот о заблудшем американце, который безуспешно пытается выяснить у тамошнего населения» куда ему ехать, а когда отваливает неведомо куда, один русский говорит другому: