Любовь Арестова - Последняя улика (Сборник)

Бригадир пожал плечами, покосился на окно.

— Схожу на ферму, — засобирался он, одернув облегавший широкие плечи свитер-самовязку, — попроведую своих доярок, а ты, Захарыч, домовничай. Лечись чаем.

В открытую бригадиром дверь ворвался из сеней холод, так что Трошин поежился, переставил стул ближе к печке и продолжал смотреть фильм из чужой неволнующей жизни.

Внимание участкового все время соскальзывало на свои, местные заботы: скоро ли спадет мороз, что принесет людям сегодняшний буран, от которого, конечно же, можно ждать одних неприятностей. И когда теперь он попадет к себе домой, где копятся и ждут его дела. Само-то по себе ничего не делается, ко всему надо руки приложить. Давно уже, без всяких приказов и инструкций, он понял: как поработает на своем участке, такая и будет у него обстановка. Недаром редкими гостями в его деревнях были бравые ребята из уголовного розыска и многозначительные оперуполномоченные ОБХСС. А в тех несчастных случаях, что бывали — сам Трошин им раскладывал полную картину — она была следствием его недоработки, что бы ни говорили — он это знал.

Потому-то и сидел здесь сейчас — больной, простуженный, на дальней ферме, куда погнали его лютые морозы, грозившие запахом паленой шерсти и мучительным, смертным ревом животных.

Все оказалось спокойным. Беды он теперь не ждал. А была беда не за горами.

Когда хлопнула дверь в сенях и Трошин услышал тоненькое завывание, даже тогда еще не мнилось о худом.

Неторопливо подумалось: вернулся Саня, и вишь, как воет ветер, ровно как ребенок…

Саня в комнату не входил, а плач продолжался, и тут высоко, как парус, взметнулась легкая занавеска на двери и жена бригадира с испуганными глазами втолкнула в комнату маленького человечка: девочка это или мальчик — не понял Трошин. Кое-как закутанное человеческое существо лет не более 8 — 10, - оно-то и подвывало ветру — тоненько и жалобно.

— Сергей Захарыч, ты послушай-ка, — торопливо сказала бригадирша, и Трошин понял: беда.

— Татьяна, фельдшерица наша, прислала его к Сане, просит помочь, Сани нет, может, ты к ним сходишь?

— Что случилось-то? — Трошин встал — сухощавый, высокий и какой-то очень большой рядом с плачущим ребенком.

— Что такое? — он присел на корточки, отогнул платок от страдальчески искаженного личика, — кто обидел тебя, детушка?

Ребенок покорно ответил, как прошелестел, лишь пробивались в голосе свистящие, словно сквознячок, нотки:

— Тетя Таня послала к бригадиру. Папка, говорит, помер. И ма-а-мка лежи-и-ит…

— Ничего добиться не могла больше, — перебила ребенка жена бригадира, — бежим, Захарыч, это здесь, через три дома, бежим давай. А ты здесь побудь, поиграй, — сказала она малышу и начала торопливо, непослушными пальцами распутывать его. Прямо на пол сбросила большой платок, шубейку, шапку. Освобожденный от громоздких одежд, тонкой тростинкой стоял перед Трошиным мальчик Митя Федяев.

Участковый видел его летом и родителей знал. Значит, горе-то у Федяевых.

И они побежали — Трошин и жена бригадира. В снежной, нереальной, почти сказочной, мути освещенные окна делали дом Федяевых похожим на кораблик в тумане.

Нереальность кончилась, когда Трошин рванул дверь и оказался сразу в доме. Сеней, как положено в деревне, новый дом не имел.

Участковый не успел оглядеться, тут же бросилась к нему фельдшерица Таня — молодая, крупная, красивая женщина, что называется кровь с молоком. Сейчас на Тане лица не было. Бледная, в испарине, метнулась она к Трошину, ткнулась на миг лицом в заснеженный воротник, выдохнув с облегчением:

— Захарыч, ты здесь.

Как будто он вправду принес ей облегчение.

Осторожно отстранив Татьяну, Трошин глянул вокруг.

Дом Федяева был новым, перегородок еще не было, весь дом — одна большая комната. У холодной стены, занавешенной большим ковром, стояла широкая деревянная кровать, на ней участковый не увидел, скорей угадал, прикрытое с головой тело человека. «Хозяин», — подумал Трошин. И по неподвижности тела, по странной тишине возле кровати понял: «Кончился». Взгляд переметнулся дальше, к узкой кровати, возле которой уже стояла фельдшерица. Там тоже неподвижно лежала женщина. Бледное лицо запрокинулось, закрытые глаза ввалились, вялая рука — в руке Татьяны, а та напряженно вслушивалась как бы в себя, держа запястье недвижной руки с провисшей крупной ладонью.

Дальше, у печки, сжалась на табуретке худая старуха с малышом на коленях.

Старуха глядела испуганно и обреченно, и малыш, словно взрослый, молчал, не плакал, таращил глазенки на незнакомых.

Несчастье.

Оно всегда такое. Больнее всех бьет старых да малых, самых беззащитных перед ним.

Будто запеклось что-то в горле Трошина, наждачным сделался язык, не вымолвить и слова.

Не дожидаясь вопроса, тихо сказала фельдшерица:

— Отравление, Захарыч. Выпили что-то. Суррогат. Вон стоит бутылка, убрала уже пустую. Федяева не отходила. Когда меня позвали, он уж в агонии был. С Феней вожусь вот, не знаю, что выйдет. Надо в район ее, боюсь помрет тоже. Послала за бригадиром, да тут, на счастье, ты оказался. Принимай меры, звони в район, я уж все перепробовала, — она кивнула на стол, где лежали шприцы, ампулы с лекарством, да еще какие-то инструменты. Глянула с сомнением за окно, где бесновалась метель, вздохнула: «Не пробьется к нам „Скорая“. А на чем отправлять Феню? Разве на тракторе? Но она ведь и так еле дышит, а что на холоде будет?» — рассуждала Татьяна.

Слушая ее, участковый лихорадочно соображал: «„Скорую“ можно подтянуть трактором, но поможет ли это Фене? Нет, в больницу ее надо, там справятся лучше. Нельзя время терять, надо везти туда, вот что».

Он принял решение.

И уже от двери спросил:

— Что за пойло выпили? И где взяли?

Фельдшерица пожала плечами, не выпуская Фениной руки:

— Не знаю, не до расспросов мне было. А сейчас — видишь сам, что с ними.

Старуха заплакала:

— Федяев Колька привез. Брат. Красное, говорил, вино, городское. Угости-и-л…

— Эх! — в сердцах махнул рукой участковый и вышел в непогодь.

Ветер тут же вцепился в лицо. Трошин закашлялся, натянул поглубже шапку, склонил голову, согнулся, защищаясь, и побежал, как мог, к ферме там был телефон — связь с центральной усадьбой, там же бригадир. И трактор был на ферме, на нем подвозили корма.

Преодолевая упругие снежные струи, участковый кашлял и чертыхался. Вот ведь, никак не ожидал беды отсюда, ну никак. А от Федяева тем более. Мужик как мужик. Строился. Деток растил, семья дружная была. То-то, что была. Была и нету. Он вспомнил неподвижное большое тело на кровати. Откуда опять взялась проклятая бормотуха, сколько еще на ее счету жизней будет, сколько людских слез она прольет?