Надежда Черкасова - Поцелуй меня крепче

Мила приблизилась к старушке и беспомощно склонилась над ней, понятия не имея, что делают в таких случаях. Она не помнила ни единого эпизода из своей жизни, когда кому-то требовалась ее помощь. Хотя, может, и требовалась, но вряд ли у кого хватало ума или смелости просить о чем-то таком Милу Миланскую: слишком недосягаема, слишком важная персона, слишком эгоистична и безжалостна.

Монахиня бросилась к полке, схватила стоящий на ней пузырек, быстро свинтила крышку и поднесла к носу старушки. По комнате разнесся резкий запах нашатырного спирта.

Старушка дернулась и пришла в себя, открыв глаза и недоуменно оглядывая собравшуюся компанию. Между тем монахиня уже обшаривала ее карманы. Достав коробочку с маленькими капсулами, сунула одну ей в рот. Увидев, что старушка жива и даже делает безуспешные попытки подняться, монахиня перекрестилась, благодаря Бога за оказанную милость.

Мила неожиданно для себя вдруг расчувствовалась и, прижав руки к груди, со слезами на глазах взирала на старушку, радуясь ее живучести и своей расторопности в спасении самого доброго и самого любящего сердца, какое ей когда-либо приходилось встречать. Ну и что, что это только сон. Ну и что, что она скоро проснется. Главное теперь – спасенная Милой бабушка, которая у нее появилась нежданно-негаданно и которую она, оказывается, очень боится потерять. У других – и такой, чужой, нет. Ей еще повезло, пусть даже только во сне. Хотя, конечно, это не ее бабушка, а Люськина. Но ведь в настоящем сне она и есть Люсенька, значит, и бабушка теперь ее.

– Что со мной? – спросила слабым голосом старушка. – Никак, опять сердце прихватило? Ты, Люсенька, извини меня, напугала я тебя. Марьюшка, спасибо тебе, что подсобила, дай Бог тебе здоровья, добрая душа.

Монахиня и Мила помогли старушке подняться, уложили в постель, укрыв одеялом. Та еле дышала, лицо бледнее бледного, зато глаза сияли от счастья, когда она смотрела на внучку.

– Все хорошо, бабушка, теперь все хорошо. Ты поспи, а завтра встанешь, тебе уже будет лучше. А я возле тебя посижу, пока ты не заснешь.

– Люсенька, родная, внученька моя единственная, я обязательно встану. Обязательно. Как же ты без меня-то? Ведь совсем пропадешь! Ты только не убегай больше, хорошо? Нет мне без тебя, кровиночки, жизни, – бормотала старушка, засыпая.

Марьюшка, выходя, поманила Милу за собой.

– Совсем ты бабушку не бережешь, – сказала монахиня, когда они оказались во дворе. – Всем скитом тебя опять по тайге искали. А ты вот сама объявилась. Ведь это она от радости чуть концы не отдала.

– От радости не умирают, – цинично заявила Мила.

– Это от горя не умирают. От него с ума сходят. А вот от радости еще как умирают. Ты просто жизни не видела, потому и не знаешь.

К ним подошли четверо монахов и Алексей, при взгляде на которого Мила почему-то смутилась. Вот уж никогда не замечала за собой подобной стеснительности, а тут поди ж ты – и глазки долу опустила! Он же смотрел на нее, не выражая ни радости, ни неприязни. Как на пустое место. Да и кто она ему, по сути, чтобы испытывать к ней хоть какие-то эмоции? Деревенская сумасшедшая, и только. Миле, как никогда раньше, захотелось проснуться.

– Нашлась, что ли? – сердито спросил монах постарше. – Ты бы поаккуратнее с тайгой-то. Небось, не в городе находишься. Ты же не зверь какой, чтобы по лесам-то рыскать. Да и бабушку зря не жалеешь. Любит она тебя. А ты вона как благодаришь ее. Не боишься зверя лесного – Бога побойся. Взрослая ведь уже барышня-то, а все ребячишься. Нехорошо ты с бабушкой поступаешь, ой как нехорошо!

Мила не привыкла, чтобы ее так всенародно отчитывали, но смолчала, чтобы не усугубить Люськину вину. Хотя какое ей до всего этого дело? Пусть сами разбираются. А она потерпит… пока не проснется. Потому что бабушку жалко. И с чего это она стала такой жалостливой? Мила себя совсем не узнавала.

– Спасибо вам, люди добрые, за беспокойство ваше о сирых и убогих! Да хранит вас Господь! – поклонилась Марьюшка монахам и Алексею. – Я пригляжу и за Люсенькой, и за Степанидой, расхворалась она что-то.

– Зови, если понадобится. – Монах собрался было уходить, но напоследок строго взглянул на Милу: – А ты, стрекоза, давай берись за ум. Поздно будет локти-то кусать, когда бабушка помрет. Никогда себе этого не простишь.

Монахи разошлись по своим избам. Алексей протянул Миле клочья от ее халатика со следами крови.

– Это я нашел в расщелине. Ты, видимо, упала с обрыва в темноте. Мы уже думали, что погибла, а тело звери растерзали. Даже не представляю, как ты самостоятельно смогла оттуда выбраться? – Алексей задумчиво разглядывал Милу.

– Захочешь жить – выберешься. – Мила повернулась и пошла к дому.

Она еле волочила ноги. Боль усилилась и становилась невыносимой. Казалось, что бедное тело разваливается на куски. Мила с трудом добралась до кровати и прилегла, закутавшись в одеяло. Ее трясло, как в лихорадке. Что это – сон, явь, видение или все же действительность? Попробуй тут разберись! Всю ночь она металась в бреду, стонала от боли, не понимая, жива ли еще.

Как бы ни длилась ночь, а утро неизбежно вступит в свои права. Мила проснулась усталая, разбитая и равнодушная ко всему. Она лежала с закрытыми глазами и думала о том, что именно боль не дает ей спокойно и крепко уснуть, чтобы пробудиться наконец у себя дома. Наступившее утро немного умерило физическую боль, но боль душевная полностью затмила ее чувства и желания. Результатом бесполезной, изнуряющей и изматывающей как душу, так и тело неравной борьбы с неизвестностью стала наступившая депрессия.

Мила устала бороться и сдалась. Лежала на кровати, повернувшись к бревенчатой стене, без движения и молчала. Впервые в своей жизни она утратила желание сражаться за себя, любимую. Может, потому что противник оказался слишком сильным, да к тому же невидимым? Теперь остается только ждать. Или пробуждения ото сна, или смерти. Но жить здесь, в этих жутких условиях, да еще в роли какой-то там сумасшедшей Люськи Мила отказывалась наотрез!

Депрессия поглотила ее всецело – до самозабвения, до саморазрушения. Если все идет не так, как хочет она, значит, вообще пусть никак не идет. Если Мила теряет себя, значит, рушится ее жизнь. Если она не может быть самой собой, то пусть ее не будет вовсе.

«Я – кукла, – думала Мила, и ей казалось, что даже мысли ее испытывают боль, а потому текут так медленно и вяло. – Я – кукла, которую дергают за ниточки. А кто же кукловод? Я хочу знать – кто кукловод! Кто он и где находится?.. Найду – убью!»

– Алешенька, поговори с ней, – сокрушалась старушка, немедленно выздоровевшая, стоило лишь узнать, что ее любимая Люсенька окончательно занемогла. – Иначе она совсем сойдет с ума.