Джонатан Вуд - Мертвые мстят

Но мне везло. В удаче я нуждался для того, чтобы побыть с Папой до его последнего вздоха. Что будет потом, мне наплевать.

Когда наступила кончина, к постели больного приблизились Род, Эдвина, мать и доктор, который тоже явился, словно опасаясь за свой гонорар. Бледная рука отца чуть пошевелилась, и к ней припала мать, опустившись на колени у кровати. Маленькая, худенькая, с высохшим строгим лицом мать не плакала, наоборот, она казалась невероятно серьезной.

— Сожми мою руку… Вот так… Сожми, чтобы мне не было страшно.

Умирающий чуть улыбнулся и закрыл глаза. Мы ждали его кончины стоя. Дыхание Папы становилось все реже. Словно замедлялось движение маятника на останавливающихся гиревых часах. Никто не произнес ни слова. Я обвел присутствующих глазами, таких жалких и напуганных перед лицом смерти, и почувствовал себя волком среди овец…

Мать громко зарыдала.

День выдался холодным, с редким колючим снегом. Я остановил джип у церкви, где шла похоронная месса, вошел вовнутрь по скользким оледеневшим ступеням. Подняв воротник плаща и полузакрыв им лицо, я в сотый раз повторял, что было безумием с моей стороны присутствовать на похоронах. Полиция, вероятно, уже знала, что в машине сгорел не мой труп. Да и кто-то из чиновников в тюрьме наверняка вспомнил, что я накануне побега получил письмо от матери, в котором извещалось о смертельной болезни отца. После его кончины прошло два дня, и мне следовало бы находиться в Мексике. Но я не мог заставить себя уехать, пока его не похоронят. Или, может быть, я сам себе изобрел этот предлог, чтобы по-прежнему бросать вызов властям, продолжать эту глупую игру, в которой в проигрыше всегда остаются такие парни, как я?

Издали Папа лежал в гробу как живой. Вблизи были отчетливо видны румяна на лице, и шея казалась слишком тонкой для воротника рубашки. Я прикоснулся к руке — почувствовал каменный холод и не нашел ничего в ней знакомого, кроме вида ногтей, длинных и чуть искривленных.

Встав за моей спиной, Род незаметно для других шепнул мне на ухо:

— Сегодня ты уберешься отсюда. Я не хочу видеть тебя в моем доме.

— Постыдился бы, брат! Говорить такое до того, как объявлено завещание? — возразил я ему тоже шепотом.

Пешком мы проследовали за катафалком по заснеженным улицам на кладбище. Могильщики установили тяжелый гроб на доски, положенные поперек вырытой ямы, на глинистые края которой налипли комья снега.

Я ушел, когда пастор начал читать молитву — ушел не потому, что устал от присутствия смерти, а потому, что мной овладело желание побродить по родным холмам. Кроме того, мне надо было взять кое-что из дома, прежде чем мои родственники вернутся с похорон. Ружья и патроны я нашел в гараже, куда их, очевидно, запрятал Род, панически боявшийся выстрелов. Я выбрал отличное легкое ружье двадцать второго калибра. Папа и я провели, наверное, сотни часов с этим ружьем, поэтому лак сошел с рукоятки, и она была отполирована прикосновением наших ладоней и пальцев. Ствол ружья потерял свою первоначальную голубизну от долгого пребывания на воздухе…

Я доехал на джипе до места, где начиналась ложбина между холмами и пешком углубился в лес. Воспоминания детства вновь нахлынули на меня, и это помогло забыть о холоде, подобравшемся к моим ногам сквозь подошвы легких ботинок.

Внезапно серо-коричневая молния метнулась из-под груды, мертвых сучьев — заяц стремглав запрыгал через открытую поляну в сторону кустарника. Моя пуля ударила его в спину. Он конвульсивно дергался до тех пор, пока я не прикончил его ударом каблука.

Оставив на земле мертвого зайца, я пошел дальше вдоль ложбины. Вечерние сумерки густели, превращаясь в ночь. И, все же, я успел разглядеть, как пришла в движение небольшая тень: жирный фазан, волоча длинный хвост, пробежал несколько шажков, прежде чем взлететь справа от меня. Я успел сделать прицельный выстрел и сбил его на подъеме.

Забрав добычу, я вернулся к джипу. Тонкая струйка крови стекала с клюва фазана, да и заяц был еще теплым. Чтобы найти дорогу к кладбищу, мне пришлось включить передние фары.

Могила оставалась все еще незакрытой. Снег покрывал белым саваном лежащий на дне ямы гроб. Я бросил на него зайца и фазана, потом постоял у края ямы неподвижно минуту-две. Холодный ветер обжигал мои щеки, по которым текли горячие слезы.

Прощай, Папа! Прощай наша охота на оленя по ту сторону холмов. Прощай охота на диких уток у прибрежных плесов. Прощайте запахи леса, придававшие такой прекрасный привкус виски, которое мы пили. Прощай все то, что было самой дорогой частью меня, и о существовании чего я не подозревал…

Я повернулся, чтобы направиться к джипу… и замер на месте. Я даже не слышал, как они приблизились. Их было четверо, стоявших с вежливыми и серьезными лицами, словно отдавая почести умершему. В определенном смысле, так они и поступали, ибо в их глазах я тоже был потенциальным покойником, поскольку, по их убеждению, убил того фермера, сгоревшего в машине. Внутренне напрягшись, я вспомнил про малокалиберное ружье, висевшее дулом вниз под плащом. Да, ружье было при мне. Но для четырех фараонов оно — детская игрушка. О, если бы Папа предпочитал оружие более крупного калибра. И, все равно, стрельба для меня кончилась…

Медленно, словно мои руки налились свинцом, я поднял их вверх и положил ладонями на голову.

Вспотевший прокурор ослабил галстук и продолжил обвинительную речь. Его голос то громыхал, то врывался на визг, как у плохого актера-трагика.

— Я вновь хочу напомнить вам, уважаемые присяжные, что этот тип по имени Борк предстал перед судом по обвинению в самом злодейском убийстве и изнасиловании, которое когда-либо совершалось в нашем округе. А теперь я остановлю ваше внимание на главных пунктах обвинения…

Кожа на теле Борка зачесалась. Все происходящее в небольшом зале судебного заседания с его душной и неподвижной атмосферой — следствие июльской жары, — приобрело для подсудимого оттенок нереальности, словно он видел это в кошмарном сне.

Теперь Борк почти был уверен, что его повесят. В своей речи прокурор изобразил Борка кровожадным зверем. Старый судья в красных подтяжках возвышался над столом как гигантский кенгуру. Местный шут по имени Поп Лимойн, назначенный адвокатом, потерял к делу всякий интерес, когда Борк отвергнул его предложение признать себя во всем виновным и просить суд о снисхождении.

— Почему бы в таком случае не посадить меня в клетку к голодным львам? — заметил Борк. — И, к тому же, я никого не убивал.