Евгений Синичкин - Галевин. Роман в тринадцати любовных признаниях

В эти минуты главное – не раздражаться, относиться с юмором. Час пик, обычное явление. Тут самое важное – найти источник положительных эмоций. И следить, как бы в толчее его не выбили из рук: «Айфон» – штука дорогая…

Затем – улица, машины, люди. Их приятная волнующая безучастность. Здание абрикосового цвета напротив Кремля. Вестибюль, широкая мраморная лестница, ковровые дорожки, потёртые на сгибах… Табличка – «Отдел пропаганды». Вернее – «Деканат».

Рядом облокотился на подоконник Сергей. Это был высокий парень лет двадцати трёх с нездоровым оттенком кожи.

Последний человек, кого я мог надеяться встретить. Сергея исключили три года назад. Тёмная, странная история. Никто не знал подробностей. Её стеснялись обсуждать.

Вроде у него были отношения с Асей. Стройная девушка, любившая броские импортные туфли. Я слышал, что у них всё закончилось печально. Кажется, обвинением в изнасиловании. После этой истории Ася куда-то уехала и не вернулась. Однокурсницы пробовали с ней связаться. Но она испарилась. Будто никогда не существовала.

Прежде мы с Серёгой дружили. (Насколько это было возможно.) Его перевели к нам на втором курсе. А познакомились мы с ним ещё раньше. Летом. В одном московском баре. Встретились, поговорили. Он выпивал за стойкой. Сдвинув бейсболку на затылок, опрокидывал порции двойного виски. Нас сплотила драка в заведении. Пришлось вместе отбиваться от группы алкашей. Мне сильно досталось по голове. Серёга привел меня в чувство и отвёз домой на такси.

В университете его все считали неудачником. Даже фамилия у него была какая-то легкомысленная – Галевин. Такая фамилия полагается невзрачному близорукому человеку, склонному к рефлексии. Галевин был именно таким человеком. Молчаливым, замкнутым, предпочитающим одиночество и тишину. Борющимся насмерть с внутренними демонами. Он производил впечатление человека с нечистой совестью. У которого на сердце не меньше трёх злодейств.

Я радостно окликнул его:

– Скажи мне, Герман?..

Он прервал меня. Я посмотрел в его глаза. Взгляд мертвеца. Стеклянный и безыдейный.

– Умоляю тебя: молчи, – сказал он. – Тебе нельзя петь. Поверь, даже Атлантов лишился бы голоса, услышав столь кошмарного Томского.

– Так плохо?

– Как бы объяснить? Помнишь тех недоделанных джонатанов миллеров из Большого и остальных александровых? С их авторским видением классических опер? С их эклектикой, бесформенностью, грубостью и пошлостью? Поёшь ты, как они ставят.

– Чем богат, – я давно свыкся с его непреодолимой тягой к прямоте. – Петь меня, знаешь ли, не научили.

– Франко Корелли такая мелочь не помешала.

– Не могу быть Корелли. Я ведь баритон.

– Чернов и Марков – баритоны. А ты – фантазёр! – он улыбнулся.

– Рад видеть тебя. И всё же. Ты бледен, Водемон…

– Наверное, – Сергей казался отрешённым. – В последнее время я разлюбил зеркала.

– Что-то случилось? – поинтересовался я. Серёга молчал. Я спросил, понизив голос: – Ася?

Он встрепенулся. Начал осматриваться по сторонам. Правый глаз дёрнулся. По руке проплыла судорога. Он походил на измученного травлей медведя.

– Да ладно, – я тронул его за плечо, – можешь рассказать. Ты знаешь меня.

– Лучше, чем ты можешь себе представить.

Он приблизился. Едва ли не прижался ко мне. (Думаю, со стороны нас можно было принять за влюблённых.) И прошептал на ухо:

– Я всё тебе расскажу. Всё. Я для этого и пришёл. Но это длинная история. Будь вечером у меня. После диплома. Я всё объясню. Это важно…

Сергей выдохнул и быстрым шагом, не забывая оборачиваться, направился к лестнице. Когда я пришёл в себя, он уже исчез. На минуту почудилось, что ничего не было. Ни Галевина, ни его чудного поведения, ни туманных, непонятных слов…

До защиты оставалось полтора часа. В воздухе слышался тяжёлый аромат разочарований. Девушки в атласных платьях манили возбуждающей открытостью ног…

Я вдруг увидел себя издалека, растерянным и нелепым. Кто я? Зачем тут нахожусь? Почему развалился на скамье в ожидании бог знает чего? И как глупо сложилась моя жизнь!..

Что сделал я за последние годы? Написал шесть рассказов с признаками эпигонства? Отправил три безответных любовных письма? Взял четыре десятка скучных интервью? Опубликовал полсотни шаблонных заметок и выложил в блог двадцать никчемных материалов? Или сколько? И ради чего всё это? Что ждёт меня впереди? Две тысячи пирожных? Пять тысяч котлет? Сотни пар безликих туфель? Должность редактора заштатной газетёнки? Весенне-осенние поездки в Турцию или Египет? Иногда, может быть, – в Германию или Дубай?

Меня томили чувство неполноценности и лишний вес. Мысли об отсутствии таланта не давали сосредоточиться. Лишь бы написать что-то стоящее…

Я завидовал всем подряд. Генри Миллеру – потому что у него были «Тропик Рака» и Анаис Нин. Дугласу Адамсу – потому что у него было чувство юмора. Николаю Херле – потому что его голос вызывал слёзы радости. Гражданам Эстонии – потому что у них отсутствовали бездомные собаки, а такелажники лакомились шерри-бренди из крошечных рюмок. Джерарду Батлеру – потому что имел накаченный торс и юность в океане феомеланиновых кудрей…

Жизнь моя лишена внешнего трагизма. Я абсолютно здоров. (Полагаю, оттого что не хожу к врачам.) У меня есть любящая родня. Мне всегда готовы предоставить работу, которая обеспечит нормальное биологическое существование. Наконец, у меня есть собака. Более того – две. А это уже излишество. Тогда почему же я ощущаю себя на грани физической катастрофы? Откуда у меня чувство безнадёжной жизненной непригодности? В чём причина моей тоски?..

– Ты пойдёшь на митинг? – раздался девичий голос. Он вырвал меня из болота сладостных терзаний пьяного интеллигента: – В субботу? На Чистых?

– Что я там забыл?

– Биться за правду, закон, справедливость! – в Катиных глазах читались упорство и наивность.

– Стоя на площади? И аплодируя клоунам на сцене?

– Откуда в тебе эта инертность?

– От нежелания заниматься пустым делом.

– Оно не пустое. Оно правое.

– Правое? Читал я интервью одной активистки. Её задержали после митинга. Она рассказала о себе. Объяснила, почему это делает. Выяснилось, у неё четверо детей. Четверо!

– Ну и правильно. Ради будущего детей.

– Будущее – это миф. Оно, возможно, никогда не случится. Идут твои дети по улице – и вдруг пьяный козёл за рулем. В одну секунду их будущее, читай шеи, ломается под колёсами машины.

– К чему ты клонишь?

– Кать, существует только настоящее. Только оно имеет ценность. Только его можно контролировать. Она бросает детей, которым нужна мать. Которые боятся и не понимают, что же творится. Она может потратить время на реальных детей. А тратит – на иллюзорное, потенциальное будущее, которое вполне может не наступить.