Морье Дю - Козел отпущения

Я отвернулся от окна гардеробной, вошел в спальню, снял халат и домашние туфли. Затем лег в постель рядом с его несчастной женой -- она мирно спала, так и не отколов медальона от шали -- и сказал:

-- О, Господи, что же мне делать? Что правильней -- уйти отсюда или остаться?

Ответа не было. Лишь вопросительный знак.

ГЛАВА 7

Я спал тяжелым сном, и когда проснулся, ставни были распахнуты настежь, комнату заливал дневной свет, на постели рядом со мной никого не было, из ванной комнаты доносились голоса. Я лежал неподвижно, заложив руки за голову, и разглядывал все вокруг. Полосатые обои никак не гармонировали с деревянными панелями и тяжелой мебелью, которую, по-видимому, не сдвигали с места ни разу за последние пятьдесят лет. Яркие занавеси и украшенный рюшем туалетный столик в алькове -- единственное, чем попытались придать комнате чуть более современный вид. Подушки на креслах, хотя тоже были в полоску, плохо сочетались с обоями по тону: красная полоса перемежалась розовой -это резало глаз, если долго смотреть.

Спальня служила также и будуаром: возле камина стояли чайный столик и небольшой секретер, рядом -- горка с фарфором, в глубине -- книжный шкаф, однако, как ни странно, комната не казалась уютней, напротив, это придавало всему помещению какой-то казенный и официальный вид, словно перед вами была витрина мебельного магазина; можно было подумать, что тот, кто все это здесь расставил, хотел окружить себя любимыми издавна вещами, но, хотя те некогда прекрасно выглядели в другой обстановке, здесь, в этих стенах, они плохо вязались друг с другом.

Голоса умолкли, краны то открывались, то закрывались, в коридоре послышались шаги. Где-то хлопнула дверь, зазвонил телефон, взревел и замер вдали мотор машины, наступила тишина. Затем из коридора донеслось шуршание щетки -- кто-то подметал пол. Сон оказал на меня странное действие. Я проснулся совсем в другом расположении духа. Мучительная боль, охватившая меня прошлой ночью, утихла. Обитатели замка вновь стали марионетками, я вновь смотрел на все как на шутку. Вчера вечером я был полон сострадания к ним и к себе, мне казалось, будто мне предначертано судьбой искупить все неудачи, постигшие их и меня в жизни. А сама жизнь казалась мне трагедией. Сон изменил мои представления о добре и зле. Я больше не чувствовал себя в ответе за Жана де Ге, все снова стало веселым, хоть и рискованным, приключением. Какое мне дело, если даже Жан де Ге вырвался из-под власти семьи и преступил свой моральный долг! Без сомнения, их можно винить в этом не меньше, чем его. Мое сегодняшнее говорило, что вся эта фантастическая ситуация -- лишь продолжение моего отпуска, и, как только она станет неуправляемой -- а это рано или поздно случится, -- я просто брошу все и уйду. Единственное, что мне грозило -- если вообще грозило, -- разоблачение могло произойти только вчера. Но и мать, и жена, и дочь -- все трое были введены в обман. Какой бы самый грубый промах я теперь ни допустил, его сочтут чудачеством или капризом по той простой причине, что я -- выше подозрений. Ни один шпион на службе государства не имел такой личины, не получал такой возможности проникать в души людей... если он этого хотел. А чего хочу я? Вчера вечером я хотел исцелять. Сегодня утром -- забавляться. Почему бы не сочетать и то, и другое?

Я взглянул наверх, на старомодный шнур от звонка, и дернул его. Шарканье щетки в коридоре замолкло. За дверью послышались шаги, раздался негромкий стук. Я крикнул: , и в дверях возникла та самая розовощекая горничная, что принесла мне накануне обед.

-- Господин граф хорошо спали? -- спросила она.

Я ответил, что превосходно, и попросил кофе. Затем поинтересовался, где все остальные, и узнал, что госпожа графиня soufrante [Больна, плохо себя чувствует (фр.).] и еще в постели, мадемуазель в церкви, господин Поль уже уехал в verrerie [Стекольная фабрика (фр.).], Мари-Ноэль встает, госпожа Жан и госпожа Поль в гостиной. Я поблагодарил ее, и она вышла. Я узнал из двухминутного разговора три вещи: мой подарок матери ей не помог; Поль вел фамильное дело -- стекольную фабрику; черноволосая Рене была его женой.

Я поднялся с постели, прошел в ванную и побрился.

Кофе в гардеробную мне принес Гастон. Вместо формы шофера на нем была полосатая куртка valet de chambre [Камердинера (фр.).]. Я приветствовал его, как старого друга.

-- Значит, сегодня дела неплохи? -- сказал он, ставя поднос с кофе на стол. -- В гостях хорошо, а дома лучше, да?

Он спросил меня, что я надену, и я ответил: то, что он сам сочтет подходящим для утра. Ему это показалось забавным.

-- Не платье красит утро, -- сказал он, -- а человек, который его надел. Сегодня господин граф сияет, как ясное солнышко.

Я выразил тревогу по поводу здоровья матери. Он сделал гримасу.

-- Ну, вы же и сами знаете, господин граф, -- сказал он, -- как это бывает. В старости чувствуешь себя одиноким, тебе страшно, если у тебя нет тут, -- он похлопал себя по груди, -- крепкого стержня. Физически госпожа графиня крепче всех нас в Сен-Жиле, и умом она тоже крепка, а вот духом ослабела.

Он подошел к гардеробу, вынул коричневую куртку из твида и принялся ее чистить.

Я пил кофе и смотрел на него. Я думал о том, что ждало бы меня сейчас, находись я в гостиничном номере в Type или Блуа, а на месте Гастона стоял бы коридорный. С безразличной любезностью, присущей персоналу отелей, он осведомился бы, понравился ли мне город и думаю ли я приехать на следующий год, и забыл бы меня, как только получил бы чаевые, швейцар снес бы вниз мой багаж, и бесхозные ключи заняли бы свое место в ячейке. А Гастон -- мой друг, но, глядя на него, я чувствовал себя Иудой.

Я надел поданную им куртку, и меня охватило странное чувство, будто на мне платье умершего человека, который некогда был мне очень близок. В дорожном костюме, который был на мне накануне, я этого не ощущал. Эта куртка имела свое лицо, от нее исходил, казалось, давно знакомый запах, резкий, но вовсе не неприятный; было видно, что ей приходилось бывать в лесу и под дождем, лежать на траве и голой земле, жариться у костра. Я почему-то подумал о жрецах давно минувших дней, которые во время ритуальных жертвоприношений надевали на себя шкуры убитых животных, чтобы сила и теплая кровь их жертв прибавляла им могущества.

-- Господин граф поедет сейчас на фабрику? -- спросил Гастон.

-- Нет, -- сказал я, -- может быть, попозже. Кто упоминал об этом, господин Поль?

-- Господин Поль вернется, как всегда, ко второму завтраку. Возможно, он ждет, что вы поедете туда днем с ним вместе.

-- Который час?

-- Половина одиннадцатого, господин граф.

Я вышел из комнаты; Гастон занялся моей одеждой, рядом в спальне маленькая горничная стелила постель. Я спустился вниз; в холле меня встретили холодный, безликий запах мастики и огромный распятый Христос на стене. Из-за двери в гостиную приглушенно доносились женские голоса; не имея желания туда заходить, я тихонько прокрался к двери на террасу, вышел наружу и завернул за угол к своему вчерашнему убежищу под кедром. Стоял золотой осенний денек, небо не слепило глаза голубизной, а мягко просвечивало сквозь полупрозрачную дымку, от земли поднималось влажное тепло; воздух был как бархат. Замок, прекрасный, безмятежный, отгороженный от внешнего мира старыми крепостными стенами вокруг высохшего рва, казался островом, стоящим особняком от деревни и церкви, липовой аллеи и песчаной дороги, островом, где люди жили по стародавним обычаям и законам и не имели никакого касательства ни к почтальону, который сейчас ехал на велосипеде мимо церкви за мостом, ни к высокому фургону с продуктами, подъезжающему к epicerie [Бакалея, бакалейная лавка (фр.).] на углу.